руками, похожая на древнего китайского императора, неподвижного и беспощадного, встречала ее в коридоре.
– Явилась? – щурилась Адела и мягкой огромной атласной рукою давала Виоле пощечину. – Будешь еще?
Невысокого роста, ладная, с глазами, как два серебристых полумесяца, Виола смотрела на мать в ожидании боли, к которой привыкла так, как привыкают к дождям и закатам.
– И что ты молчишь? – говорил император. – Ведь ты не глухая.
Белая атласная рука опять поднималась для удара. В ту же секунду из спальни, решительный, бодрый, в красивой пижаме, являлся Марат и вставал на защиту.
– Виола, ты завтра мне все объяснишь! – высоко поднимая брови, рокотал он. – Ты мать доведешь, а сейчас иди в комнату! Адела! Не смей бить ребенка!
– Какого ребенка? Ты что, мой хороший? – жемчужно и нежно смеялась Адела. – Я завтра повешусь. Я вам обещаю!
Театрально разводя руками, она уходила на кухню и хлопала дверью с такой страшной силой, что даже картины дрожали на стенках.
– Виола, ты маму убила, – обреченно бормотал Марат Моисеич. – Ты нас убиваешь своим поведеньем.
Виола садилась на корточки в коридоре, сжималась, и плечи ее начинали трястись. А утром Адела с густо пропитанными кремом щеками намазывала маслом огромные куски хлеба, устилала их колбасою и сыром так, как полы устилают коврами, и звонко кричала:
– Виола! Алеша! За стол! Все готово!
Они приходили, еще неумытые. Адела смотрела внимательно, строго.
– Садитесь и ешьте. Чтоб всё мне тут съели. Вчера ты морковь не доела, Виола. Доешь. Я натерла. А то ты ослепнешь. Нельзя без моркови.
Виола была на третьем курсе института, когда судьба свела ее с физкультурником. В соседний, недавно построенный дом приехала украинская семья. Зачем, неизвестно. Вообще ничего не известно про эту семью, кроме того, что она состояла из матери, работающей бухгалтером, и очень высокого стройного сына с большими, как у запорожца, усами. А впрочем, он, может, и был запорожцем. Физкультурником же он был точно, потому что вскоре после приезда его взяли преподавать именно физкультуру в то высшее учебное заведение, в котором успешно училась Виола. На вечер, посвященный наступающему Новому году, Виола пришла очень ярко одетой. Адела велела надеть перешитое платье из красного бархата: когда-то сама в это платье влезала и даже немножко его пообтерла; но так перешили – никто не заметит. Виола пришла в этом бархатном платье и с конским хвостом на затылке. Всякий раз, когда рядом не было Аделы, она чувствовала, что ей до смерти хочется сделать такое, от чего мать немедленно пришла бы в ужас: ну, скажем, запрыгать, запеть очень громко, кого-нибудь передразнить ради шутки. Она становилась немного манерной и даже слегка вызывающей. К тому же еще это красное платье: оно без конца привлекало вниманье. Заиграли вальс, и физкультурник подошел к ней своею пружинистой твердой походкой. Виола сказала какую-то глупость, и всё от смущенья. Потом закружились. На повороте он крепче прижал ее легкое тело к себе и спросил:
– Послушай, ты замужем или свободна?
– Свободна, – ответила кротко Виола.
– Придешь ко мне в гости?
– Когда? Прямо щас? – удивилась Виола
– Зачем «прямо щас»? А давай послезавтра! Придешь послезавтра?
– Приду послезавтра, – сказала Виола.
Мать ни о чем не подозревала. Ночью Виола встала с кровати и выскользнула из комнаты (Адела устроила гнездышко дочки по-своему: везде были куклы, и мишки, и зайцы) – она выскользнула и прокралась в ванную, где тоже стояли в красивом порядке шампунь «Бадузан», духи заграничные «Пани Валевска», духи «Красный мак» и латвийские «Дзинтарс». Закрывшись на ключ и стащивши рубашку, глазами, похожими на полумесяцы, она начала изучать свое тело. Все девушки ее курса давно уже были не девушки, у многих из них обручальные кольца почти закрывали фалангу на пальце. Они были женщины и говорили такие слова, как «мой муж», «мой мужик», «вчера прихожу, мать заснула, мой пьяный, Дениска один, без присмотра, обосран…»
У них была острая странная жизнь с ее очень острыми тайнами: какие-то были «задержки» все время, часами сидели они в кипятке и грызли, как белки орех, аскорбинку, мужей ревновали, а сами – туда же, короче: у них была
Адела в сетке на коротких волосах спала рядом с вечно неверным Маратом и даже представить себе не могла, что дочка Виола, немного в ладошку набрав «Бадузану», растерла его по дрожащему тельцу, потом извлекла из чехольчика бритву – отцовскую, трогать нельзя! – и побрила подмышки, живот, волосатые ножки, хотя это было совсем и ненужным: немногие брили их в Новосибирске.
Пришло послезавтра. Виола не была уверена: вспомнит ли о ней физкультурник, а если не вспомнит, куда же идти? Она знала дом, но не знала квартиры. Но физкультурник сам подошел в конце занятий, сверкнул ярко-рыжим зрачком запорожским, спросил деловито:
– Готова? Пошли-ка.
Бог пожалел дрожащую мелкою дрожью Виолу – ни мать, ни отец, ни брат младший Алеша не встретились ей на пути. Они вошли в очень тесную квартиру, где прямо в прихожей висела картина, на которой заснеженные ели уходили в подсвеченное закатом небо и лоси (один был постарше, другой помоложе) брели во глубь леса, и все называлось не то «Зимний лес», не то «Лоси в лесу». Они вошли, и аккуратный физкультурник сразу попросил Виолу снять ее белые ботинки на натуральном меху, ради которых летом гостившая у брата в Москве Адела две ночи стояла у «Детского мира» и спать не ложилась, пока не достала вот эти ботинки, в которых Виола, забыв стыд и совесть, пришла к физкультурнику.
– А то наследишь, – сказал он. – Проходи.
Комната была всего одна, и в ней стояла очень высокая кровать, вся выложенная большими и малыми белыми подушками, вся в тюле, точь-в точь будто свадебный торт, который, давясь и кромсая, съедают, хотя есть уже неохота, наелись, – стояла такая кровать, стол и горка со множеством разных хрустальных изделий.
– Мать любит посуду, – сказал физкультурник.
– Ты что, на ней спишь? – прошептала Виола.
– Нет, мать на ней спит. Я на кухне.
Он ловко подцепил обеими руками верхний слой богатого белого убранства и снял его так же, как пену снимают, когда молоко закипает в кастрюле. Под пышной белизной оказалась простенькая, ситцевая, в мелкий цветочек, простыня и две подушки в простых незапоминающихся наволочках. Физкультурник быстро посмотрел на Виолу, провел языком по красивым усам и сдернул к чертям простыню. Остался холодный обглоданной остов былой красоты и услады для зренья.
– Сейчас, обожди, – приказал физкультурник.
Ушел в коридор, там шуршал, что-то двигал и наконец вернулся с байковым, истончившимся от старости одеялом, в которое сам был, наверное, завернут, когда был младенцем, безусым и голым.
– Вот так будет лучше, – сказал физкультурник.
Потом подошел очень близко к Виоле.
– Не бойся, – сказал он и быстро снял брюки.
Виола сжала руки на груди и зажмурилась, боясь видеть то, что открылось глазам.
– Ты целочка глупая, – забормотал физкультурник, обнимая ее и щекоча золотыми усами ее зажмуренные веки. – Ты дурочка глупая… ах ты, дурашка…
Он оторвал ее от пола и кинул на кровать, на это чужим, кислым дымом чуть пахнущее одеяльце.
– Не надо… – тихонько сказала Виола
Он ласково скрипнул зубами и крепко поцеловал ее в открывшиеся десны.
– Ты только не бойся-я-я…
И тут же дикая боль, от которой Виола забилась в его руках и застонала, пропорола ее насквозь. Она попыталась высвободиться, сползти с этой ситцевой, скромной кровати, но он не пустил, и с
