груди и понес прочь. Через его плечо Алекс еще видел, как король простирал к нему руку жалким, безнадежным жестом.
— Бриско уже два часа как вернулся, а тебя все нет! — негодовал отец. — Мы с ума сходили!
Алекс пытался заговорить, но подбородок у него дрожал, и он с трудом выдавил:
— Я… х-хотел ви-видеть… м-м-мертвого… к-к-короля…
— Мертвого короля хотел видеть! Как же, знаю! Но король-то старик, он имел право умереть! А тебе всего десять лет!
— Он… с-со мн-ной… г-говорил… к-к-король…
— Что ты несешь?
— Г-говорил… с-сказал… б-берегись огня… т-только он… м-меня принял за Б-бриско…
Отец приложил свою загрубелую ладонь ко лбу мальчика, но никаких признаков жара не обнаружил. Лоб был таким же, как и все остальное: ледяным. Зубы стучали, как кастаньеты. Губы посинели.
Дома спешно разожгли очаг, не жалея дров. Алекса, раздетого догола, поставили перед огнем и принялись растирать побелевшую кожу горячими полотенцами. Все трое: мать, Сельма, терла плечи и спину, отец, Бьорн, — живот и ноги, Бриско — зад. Через четверть часа мальчик немного отошел, и стало можно усадить его, не переломив, в отцовское кресло, придвинутое к очагу. Он больше не дрожал и смог выговорить более внятно:
— Я хотел только немножко еще постоять, мне позволили. А потом хотел уйти и уже не мог, окоченел…
— Алекс, ох, Алекс… — простонала мать.
Ей хотелось отругать его как следует, чтоб мальчишке это стало уроком, но не получалось. Слишком велико было облегчение, что сын нашелся, живой и невредимый. И что самое удивительное — не подхватил ни бронхита, ни ангины, ни какой-нибудь еще хвори. Раз отогревшись, он оказался совершенно здоровым, правда, слегка очумелым, как будто не совсем очнулся от какого-то сна.
В этот вечер Бриско отправился в постель в девять, как всегда, и через десять минут уже крепко спал носом к стенке. Но Алексу не спалось. Время шло, а он все лежал, не смыкая глаз. Внизу голоса взрослых сливались в неразборчивый гул, такой привычный.
Не реже чем раз в неделю в большой зале собирались гости, часто бывало весело. За столом или перед очагом свободно помещалось человек двенадцать. Алекс всегда любил эту приглушенную разноголосицу разговоров, от которой становилось так спокойно, любил даже тогда, когда ни слова в них не понимал. Он прислушивался к взрывам смеха, перекрывающим друг друга голосам, монологам или дружеским спорам. В этой какофонии он различал то ясный отцовский голос, то нежный материнский, но больше всего ему нравился глубокий и естественный голос Кетиля, его дяди. Этот голос без малейшего усилия перекрывал все остальные. Иногда он что-нибудь рассказывал, иногда растолковывал. Это могло продолжаться долго, так долго, что частенько Алекс умиротворенно засыпал под этот голос.
Но сегодня все было по-другому. Возникали долгие паузы, и что-то смутное и тревожное расходилось от них по дому, поднималось вверх по лестнице и подступало к спальне. И Кетиль ничего не говорил.
Где-то через час, когда лежать уже стало невтерпеж, Алекс в ночной рубашке на цыпочках сошел вниз, почти уверенный, что его отругают. Но лица, обратившиеся к нему, осветились улыбками, и он почувствовал, что все рады ему, что ребенок своей славной рожицей и беспечным неведением нарушил торжественность момента.
Человек десять, кто в креслах, кто на стульях, кто на лавке, расположились перед очагом, в котором плясали красные и желтые языки пламени. Кетиль сидел верхом на стуле, облокотясь о спинку.
— Смотрите-ка, — только и сказал он, — вот и наш Алекс!
Мальчик пробрался прямо к матери, а она обняла его и взяла к себе на колени. Мало-помалу разговор возобновился, все говорили вполголоса. Алекс закрыл глаза. Как сквозь вату, до него доходили какие-то обрывки фраз:
— Не во время же траура… вряд ли он осмелится…
— Думаешь, у него есть хоть капля совести…
— Применит силу… рано или поздно…
— Надо собрать Совет…
— А ты как думаешь, Кетиль?
Рука матери тихонько поглаживала Алекса. Он почувствовал, что вот сейчас совсем уснет. Прежде чем погрузиться в сон, он хотел им помочь: отцу, матери, дяде, этим мужчинам и женщинам, которые вдруг показались ему такими беззащитными и испуганными. Он знал кое-что, чего не знали они, и хотел рассказать это, чтобы им помочь. Но дремота держала его в плену, обволокла коконом безмолвия. У него было ощущение, что он — как мертвый король, что у него ни на что больше нет сил.
Кто-то, скорей всего отец, подбросил в очаг полено, и огонь затрещал. Раскаленные угли, и без того красные, зардели еще ярче, как будто разозлились.
2
Ночь двух младенцев
В последующие дни в доме Йоханссонов непрерывно толокся народ. Часто оставался обедать Кетиль, а иногда и другие люди, которых Алекс никогда прежде не видел. Отец, Бьорн, чуть ли не каждый вечер уходил на какие-то собрания. Атмосфера в доме была непривычно напряженная. Алекса и Бриско держали в стороне от всего этого, но запретили отходить от дома, даже вдвоем, и только после похорон мальчики получили право на выход. Поскольку это был четверг, они отправились в Королевскую библиотеку.
Полозья двухместных саней скрипели по твердому укатанному снегу. Прижавшись друг к другу, укрытые одной полостью, мальчики смотрели, как мерно подпрыгивает впереди конский круп. Кучер стоял на запятках, держа вожжи, и направлял бег животного то легким поворотом запястья, то чмоканьем, а то и словом:
— Тихо, тихо, Буран, не балуй! Ну-ка, ну-ка, милый! Вот так, вот так…
Все кругом сверкало ослепительной белизной: дороги, крыши, заборы. Теперь сани неспешно скользили между рядами деревьев, искрящихся от инея. Алекс просто обожал эту дорогу. Он проезжал по ней десятки раз и всегда с тем же удовольствием. Отдаваться движению, тепло укрывшись, прижимаясь к Бриско, слушать песнь полозьев на снегу и спокойный голос кучера. Сперва рысью по главной улице, потом свернуть к северу, миновать дворец, обогнуть большой замерзший пруд, а дальше — шагом, вверх по серпантину, петляющему среди сосен. Вся дорога занимала минут двадцать, обратно немного меньше.
— Приехали! — объявил кучер, останавливая коня прямо перед высокой большой лестницей библиотечного крыльца.
Библиотека стояла посреди парка, словно в снежном ларце. Ее построили три века тому назад. Фундамент был каменный, а остальное здание — сплошь из бревен: лиственница, сосна, дуб. Строили ее, как строят соборы: с тем же усердием, с той же самоотверженностью, с той же бережностью.
— Да это и есть собор! — говаривал дядя Кетиль. — Хоть и без епископа, а все равно собор!
Для короля Холунда эта унаследованная от предков сокровищница, содержащая десятки тысяч редкостных и старинных книг, стала прямо-таки страстью. Он проводил в ней все свободное время, склоняясь над старинными миниатюрами или погружаясь в чтение какой-нибудь саги. Некоторые его за это корили, полагая, что лучше бы ему было заняться возведением укреплений для защиты от врагов.
— От врагов? — смеялся он. — От каких таких врагов?
На старости лет короля стал мучить ревматизм, и ему все труднее было передвигаться по библиотечным залам. А были эти залы многочисленны и обширны, и одни от других отстояли иногда очень далеко. И вот одному архитектору пришло в голову проложить для Его Величества рельсовый путь через все залы библиотеки и пустить по нему удобную тележку. Что об этом думает Его Величество?
Король Холунд был, безусловно, хорошим королем, но иногда уж очень чудаковатым.
— Да будет так, — сказал он, — но я хочу, чтобы все посетители могли пользоваться этим удобством
