рассмотрел четыре пары пяток. Девушки лежали в ряд, немного левее, так что я жестом показал Артэру: надо чуть сдвинуться в сторону. Но когда мы это сделали, с уступов на пляж посыпались куски грунта и мелкие камни. Разговоры внизу прекратились.
Я услышал, как одна из девушек спросила:
— Что это было?
— Сто миллионов лет эрозии, — ответила Маршели. — Ты же не думаешь, что она вдруг прекратится только потому, что мы тут загораем?
Теперь пятки были прямо подо мной: четыре пары в ряд, как на столах в морге. Я вытянулся так далеко, как только мог, и увидел, что девушки лежат на животе, сняв верхнюю часть купальника, чтобы на спине не осталось белых незагоревших полос. Прекрасно. Я был футах в двенадцати-пятнадцати над ними. Я ухмыльнулся и кивнул Артэру. Взяв пакет в свободную руку, я ослабил узел на нем, прежде чем вытряхнуть содержимое над обрывом. Две дюжины крабов полетели вниз и скрылись из глаз. Эффект был мгновенный. Пронзительный панический визг разрезал воздух и достиг нас, прозвучав восторженными аплодисментами и подтвердив успех нашей затеи. Едва сдерживая хохот, мы спустились чуть ниже, так что я смог рассмотреть творившийся на пляже хаос.
В этот момент большой кусок сухой земли оторвался от крошащейся породы, и я, несмотря на отчаянные попытки Артэра удержать меня, соскользнул со склона. Как и крабы чуть ранее, я пролетел последние десять футов. Приземлился, к счастью, на ноги, хотя сила тяготения тут же заставила меня тяжело присесть.
Испуганные крабы разбегались во всех направлениях. Я же оказался прямо перед четырьмя девушками, с испугом оглядывающими меня сверху вниз. Четыре пары обнаженных грудей покачивались в солнечном свете. Мы с девушками безмолвно таращились друг на друга несколько секунд, замерев в обоюдном неверии. Потом одна из девушек закричала, и трое скрестили руки на груди в нелепом жесте оскорбленной невинности. Они начали с напускной скромностью хихикать. По правде говоря, не думаю, что они были так уж испуганы моим внезапным появлением.
Маршели, в отличие от подруг, не попыталась прикрыться. Несколько мгновений она стояла, уперев руки в бедра, демонстративно открывая грудь для обзора. Я не мог отвести взгляд от крепких, дерзких полушарий с большими, твердыми ярко-розовыми сосками. Маршели сделала два шага вперед и так хлестнула меня по щеке, что у меня искры посыпались из глаз.
— Извращенец! — презрительно бросила она. Наклонилась, подняла верх от купальника и ушла, широко шагая по песку.
После этого случая я не видел Маршели почти месяц. Уже наступил август, и пришли результаты экзаменов. Как и предсказывал мистер Макиннес, я на отлично сдал английский, искусство, историю, французский и испанский. После выпускных экзаменов я забросил математику и естественные науки. Все это было странно, потому что, несмотря на способности к изучению языков, я никогда не планировал связывать с ними свою профессию. Но мое зачисление в Университет Глазго подтвердилось. Я собирался получать степень магистра искусств. Я не слишком хорошо представлял, что это значит. Но меня всегда интересовало все, связанное с искусством; к тому же гуманитарные предметы давались мне легче, чем точные дисциплины.
Я давно пришел в себя после пощечины Марли. Правда, несколько дней на моем лице, как знак доблести, оставались красные отпечатки. Артэр заставил меня подробно описать ему все, что я видел после того, как приземлился на пляже. Что до него, то он вскарабкался обратно на утес и даже краем глаза ничего не разглядел. Моя история, как пожар, распространилась по соседним деревням, так что я наслаждался недолговечной славой великого героя целого поколения мальчишек-подростков из Несса. Но лето кончалось, и вместе с ним меркли эти воспоминания. Первый рабочий день Артэра приближался с удручающей быстротой.
Он находился в прескверном настроении в тот день, когда я зашел сказать ему о вечеринке на Эйлан-Бег. Это крошечный островок всего в нескольких сотнях ярдов от северного берега Грейт-Бернера — острова, похожего на пламя, выходящее из пасти дракона, и расположенного там, где море глубоко вгрызается в юго-западное побережье Льюиса. Не знаю, кто был организатором вечеринки, но друг Дональда Мюррея пригласил его, а он, в свою очередь, позвал нас. Планировалось устроить костры и барбекю, а при хорошей погоде — спать на пляже под звездами. На случай дождя там есть старая хижина, в которой можно укрыться. Единственное, что нам надо было сделать, — это принести с собой выпивку.
Артэр угрюмо покачал головой и сказал, что не может пойти. Его отец уехал на материк на несколько дней, а мать неважно себя чувствовала. Поэтому Артэру надо было остаться с ней. У нее были боли в груди и резко подскочило давление. Доктор считал, что это, скорее всего, стенокардия. Я не имел ни малейшего понятия о том, что это такое, но звучало это не слишком приятно. Мне было жаль, что Артэр не пойдет. Жаль его самого. Ему необходимо было развеяться.
Но мое беспокойство об Артэре быстро сошло на нет. К пятнице оно почти исчезло. И когда днем к теткиному дому подъехал Дональд Мюррей, чтобы забрать меня, последние мысли об Артэре вылетели из моей головы вместе с ревом машины и облаком ее выхлопов. Дональд где-то раздобыл красный «пежо» с откидным верхом. Он был старый и потрепанный, зато цвет — восхитительно яркий; крыша опущена, и Дональд, развалившийся за рулем, выглядел как кинозвезда — с выгоревшими волосами, загорелым лицом и солнечными очками на носу.
— Привет, брат, — протянул он. — Тебя подбросить?
Конечно, я согласился. Меня не волновало, откуда у него машина и как он ее заполучил. Мне просто хотелось сидеть рядом с Дональдом на переднем сиденье и кататься по острову, ловя завистливые взгляды других ребят. Машина с откидным верхом на Льюисе была делом неслыханным: в конце концов, когда на ней можно ездить без крыши? Только считаные дни в году, да и то, если повезет. Но в том году нам исключительно везло. Весь июль стояла иссушающая жара, которая и тогда еще держалась.
Мы загрузили в багажник четыре ящика пива, перенеся их из пристройки. Они хранились у меня, потому что отец Дональда ни за что не разрешил бы держать дома эту контрабанду. Тетка вышла проводить нас. Теперь мне кажется, что ей уже тогда нездоровилось. Впрочем, она никогда и не жаловалась, но в тот раз она была более бледной и худой, чем обычно. Ее крашенные хной волосы были тонкими и редкими, а у корней пробивалась седина. Косметика лежала так густо, что забивала складки чересчур нарумяненных щек. Тушь склеивала ресницы, а рот напоминал бледно-розовый разрез. На ней был один из ее прозрачных балахонов — несколько слоев разноцветного шифона, скрепленных наподобие пелерины, обрезанные джинсы и открытые розовые сандалии. Ногти на ногах тоже были выкрашены в розовый. Толстые жесткие ногти на обезображенных артритом ступнях. Тетка была старшей сестрой моей матери — между ними было десять лет разницы. И трудно было представить двух более разных людей. В шестидесятых, во времена хиппи, ей было за тридцать, но именно этот период стал для нее определяющим. Она жила в Лондоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке и была единственным известным мне человеком, побывавшим на Вудстоке. Странно, как мало я, в сущности, о ней знал. Теперь мне хотелось бы вернуться в прошлое и расспросить о ее жизни, заполнив все пробелы. Я знал, что тетка никогда не была замужем, но у нее был роман с кем-то знаменитым. Богатым. И женатым. Вернувшись в Кробост, она купила старый «белый дом» с видом на гавань и поселилась там одна. Насколько я знаю, она никому не рассказала, что произошло. Возможно, она открылась моей матери, но я тогда был слишком мал, чтобы та могла мне это пересказать. Думаю, в ее жизни была лишь одна большая любовь — в той жизни, дверь в которую она закрыла, переехав в старый дом. Я не представляю, откуда она брала деньги на проживание. Мы не купались в роскоши, но я никогда не нуждался в еде, или одежде, или в чем-то, чего мне очень хотелось. После смерти на ее банковском счете осталось десять фунтов. Тетка была загадкой — одной из величайших неразгаданных тайн моей жизни. Я жил с ней девять лет, но все равно не могу сказать, что знал ее. Я уверен только в одном: она меня не любила. Как и я ее. Пожалуй, тетка меня терпела. Но она никогда не сказала мне грубого слова и всегда принимала мою сторону, когда весь мир ополчался против меня. Между нами существовала — как бы точнее выразиться? — какая-то невысказанная, почти вынужденная привязанность. Не думаю, что когда- либо целовал ее, а она, насколько я помню, обняла меня только однажды — в ночь смерти моих родителей.
Тетке понравился автомобиль. Думаю, вид машины напомнил ей о давно утраченном духе свободы. Тетка спросила Дональда, не прокатит ли он ее, и тот согласился. Я сидел на заднем сиденье, пока мы
