В день похорон погода как будто отражала гнев и отчаяние, с которыми я еще не мог совладать. Декабрьский ветер нес с моря дождь, смешанный с мокрым снегом, задувал нам под зонтики и в лица. Было очень холодно.
Я помню только серое и черное. В церкви состоялась долгая служба; в моей памяти до сих пор звучат гэльские псалмы, которые поются без сопровождения. Они стали подлинным выражением моего горя. Потом гробы вынесли на дорогу у нашего дома и водрузили на поставленные там стулья. Больше ста человек пришло попрощаться с моими родителями под проливным дождем. Черные пальто, шляпы, галстуки, зонтики, которые ветер так и норовил вывернуть. Печальные, бледные лица.
Я был слишком мал, чтобы помогать нести гроб, так что занял место сразу за ним, в начале похоронной процессии. Рядом со мной шел Артэр. Я слышал, как хрипло он дышит, и понимал, что друг переживает за меня. Когда его маленькая холодная ладонь сжала мою, я был очень тронут. Всю дорогу до кладбища я крепко держал его за руку.
На острове Льюис мертвых к месту последнего упокоения провожают только мужчины. Женщины выстроились вдоль дороги и смотрели, как мы тронулись в путь. Я увидел маму Маршели, она выглядела очень несчастной. Я вдруг вспомнил, как она пахла розами, когда я ходил к ним на ферму. Маршели стояла рядом с мамой, вцепившись в ее пальто. В волосах у нее были черные ленты, и очков она в тот день не надела. Маршели смотрела на меня сквозь дождь своими синими глазами, и в них была такая боль, что мне пришлось отвести взгляд.
И только тогда, под дождем, появились слезы. Я первый раз оплакивал родителей; думаю, тогда я окончательно понял, что их больше нет.
Я не задавался вопросом о том, что будет после похорон. И это, пожалуй, было к лучшему: вряд ли я смог бы представить, насколько сильно изменится моя жизнь.
Едва последний гость покинул наш дом, тетка отвела меня наверх — уложить вещи. Всю мою одежду она бесцеремонно запихала в чемодан, а часть игрушек и книг позволила убрать в маленькую сумку. Тетка сказала, что потом мы вернемся за остальными вещами. Я все еще не понимал, что больше не буду жить в этом доме. Кстати, за вещами мы так и не вернулись. Я понятия не имею, что с ними стало.
Потом тетка отвела меня к своей машине. Она стояла на дороге; двигатель работал, дворники чистили ветровое стекло от дождя. Внутри было тепло, но сыро, и все окна запотели. Мне даже в голову не пришло обернуться, когда мы уезжали.
Я уже бывал в доме тетки и считал его холодным и унылым, несмотря на яркие горшки с пластиковыми цветами и разноцветные драпировки. У нее было сыро и промозгло, влажный холод пробирал до самых костей. В тот день огонь в камине не горел, так что дом встретил нас особенно неприветливо. Голая лампочка на стене заливала все жестким светом.
Мы взобрались по лестнице с чемоданом и сумкой, и тетка открыла дверь в комнату на чердаке.
— Ты будешь жить здесь, — сказала она.
Я оглядел наклонный потолок, обои в пятнах влаги, запотевшие окна в ржавых рамах. У стены стояла узкая кровать под розовым покрывалом. Платяной шкаф с открытыми дверцами, пустыми полками и вешалками ждал, пока его заполнят мои вещи. Тетка положила чемодан на кровать и открыла его.
— Можешь развесить и разложить все, как тебе нравится. Боюсь, на ужин у нас только копченая рыба.
Она уже выходила за дверь, но я спросил:
— А когда я вернусь домой?
Тетка остановилась, посмотрела на меня. В ее глазах я видел жалость, но теперь там появилось и нетерпение.
— Теперь это твой дом, Фин. Я позову тебя, когда чай будет готов.
Она закрыла за собой дверь. Я остался один в холодной, унылой комнате, которая теперь считалась моей. Меня переполняло чувство одиночества. В сумке с игрушками я нашел панду и сел на край кровати, прижимая ее к себе. Даже через брюки я чувствовал, что матрас пропитался влагой. В первый раз за этот длинный день я осознал, что моя жизнь неотвратимо изменилась.
Глава шестнадцатая
Машина прогрохотала по ограждению от животных и въехала на парковку. Фин остановился внизу у лестницы. Дневной свет сменился тьмой: тяжелые тучи, которые собирались над океаном, пришли с северо-запада и накрыли север острова своей тенью. В гостиной дома пастора горел свет. Взбираясь по ступенькам, Фин почувствовал первые капли дождя.
Он позвонил и встал на пороге, а ветер дергал его за пиджак и брюки. Дверь открыла моложавая женщина лет тридцати с небольшим. Она была на голову ниже гостя, с коротко подстриженными темными волосами; на ногах — кроссовки, одета в штаны цвета хаки и белую футболку. Фин представлял себе жену Дональда Мюррея по-другому. Почему-то она казалась ему смутно знакомой.
Жена пастора склонила голову в ответ на его взгляд:
— Ты меня не помнишь, верно? — В ее голосе не было теплоты.
— А должен?
— Мы вместе учились в средней школе. Но я была на пару классов младше, так что ты, может, меня и не замечал. Мы-то все были в тебя влюблены.
Фин почувствовал, что краснеет. Ей тридцать три или тридцать четыре, значит, она родила Донну лет в семнадцать.
— Я слышу, как у тебя в голове крутятся шестеренки, — саркастически проговорила женщина. — Ты забыл, да? Мы с Дональдом встречались, когда учились в «Николсон». Потом мы встретились в Глазго, когда я окончила школу. Я поехала с ним в Лондон. В то время он еще не нашел Бога, так что брак мы оформили задним числом. После того, как я забеременела.
И тут Фина осенило:
— Катриона!
Она насмешливо приподняла брови:
— Ну наконец-то.
— Макфарлейн.
— У тебя хорошая память. Ты хотел видеть Дональда?
— На самом деле Донну.
— Значит, Дональда, — женщина как будто опустила невидимую броню. — Сейчас я его позову.
Пока Фин ждал, пошел дождь; когда Дональд Мюррей подошел к дверям, полицейский уже промок. Пастор безразлично взглянул на него.
— Я думал, Фин, нам больше не о чем говорить.
— Это так. Я хочу поговорить с твоей дочерью.
— А она этого не хочет.
Фин, сощурившись, взглянул в небо: дождь заливал глаза.
— Можно войти? Я уже весь промок.
— Нет. Поговорить с Донной ты сможешь только официально. Арестуй ее — или что вы там делаете, чтобы вызвать на допрос? А до этого оставь нас в покое.
Фин постоял на лестнице, пытаясь справиться с гневом, потом поднял воротник и побежал к машине. Он завел мотор, включил обогреватель, стащил мокрый пиджак и бросил на заднее сиденье. Катриона Макфарлейн села в машину, когда он включил первую передачу и выжимал сцепление. Ее мокрые волосы прилипли к голове, футболка стала почти прозрачной. Фин не мог не заметить под ней кружевной черный бюстгальтер; он подумал, что за все эти годы Бог почти не изменил пристрастий Дональда.
Катриона сидела молча, уставившись перед собой и сжав руки на коленях. Молчание нарушил
