сверху Волси-Бёрнс выглядел тем, что мама называет «изысканный человек». Кого-то он мне напомнил, и я стала судорожно рыться в памяти, пытаясь понять, кого именно. Старший из сыновей отступил назад, подтверждая, что это действительно Эдвард Волси-Бёрнс, их отец, остальные последовали его примеру, поспешно выпрямившись, словно боясь потревожить спящего вампира.
«Ну вот, дело сделано», — произнес в заключение брат, на чем прощание с телом усопшего было закончено. Резким движением он задвинул труп обратно в ячейку металлического шкафа. Я подумала было, что он забыл о своем обещании дать мне рассмотреть тело, но Альвизе не из тех, кто отказывается от данного слова. Уводя семейство в канцелярию, где предстояло подписать протокол официального опознания, он помахал у них за спиной рукой в направлении холодильника. В нашем детстве этот жест означал, что путь свободен и я могу стащить из библиотеки папины турецкие сигареты, тонкие, с золотым ободком, которые мы выкуривали вместе в глубине сада, и было это в те времена, когда мы понимали друг друга с полуслова, точно ярмарочные воришки. Волна ностальгии охватила меня, пока я выдвигала ящик и снимала с Волси-Бёрнса саван. Я разглядывала его голову, словно Юдифь, сосредоточенно застывшая перед Олоферном, распростертым на холодной металлической доске. Меня вдруг озарило, я поняла, кого напоминало мне это застывшее лицо, это одеревеневшее тело: спящего Джакомо. В неподвижности он похож на «День», скульптуру Микеланджело, венчающую гробницу Медичи в церкви Сан-Лоренцо во Флоренции. Как Микеланджело не имеет себе равных в изображении человеческой уязвимости, спрятанной под покровом мужественности, так и Джакомо, несмотря на свое бронзовое сердце, стальные мускулы и общую твердокаменность, не имеет себе равных в умении этой уязвимостью пользоваться. Судя по атлетической фигуре, Волси-Бёрнс, должно быть, занимался спортом, следил за своим весом, как всякий обольститель, обеспокоенный приближающимся закатом, — обычные страхи стареющего красавчика, каким он, впрочем, не успел стать. Его тело не выглядело холодным, закоченевшим, в нем ощущалась присущая умершим чарующая неопределенность: безмятежность духа, покинувшего пределы добра и зла, освобождение. Только талантливому художнику под силу передать это состояние, которое он обрел благодаря удару чьего-то ножа. Альвизе поморщился бы, поделись я с ним своей гипотезой о том, что преступление — это некое причастие, соединяющее убийцу и его жертву в бесстрастном, свободном от всякой морали союзе, где нет места сожалению и покаянию, — причастие, сравнимое с порывом художника, действующим, как и убийца, по вдохновению и насущной необходимости.
Я вернулась к маленькой компании, чтобы попрощаться, позабыв, что комиссар не даст мне так просто уйти и заставит сторицей заплатить за предоставленную возможность поразмышлять о покойниках. Узнав, что старший из Волси-Бёрнсов собирается разгуливать по городу до завтрашнего дня, Альвизе быстренько препоручил этого Себастьяна мне, даже не спросив, нет ли у меня в планах чего-то более срочного, чем таскать за собой малознакомого типа. Он подбросит нас на лодке до площади Сан-Марко, это по пути в комиссариат, а сам снимет показания с Эдварда-младшего и с его сестры Элеанор. Те помрачнели, как будто Альвизе надел на них наручники, и принялись клясться, что ничего не знают об обстоятельствах, приведших их отца в Италию. Им явно не терпелось запрыгнуть в первый самолет на Лондон. Эти бледные создания были словно отлиты в одной форме, изготовленной мстительной экс- супругой Волси-Бёрнса. Они тяготились отцом, не желали с ним видеться, стыдились его и за то, как он жил, и за то, как умер. Тратя направо и налево нечестно нажитые бешеные деньги, Волси-Бёрнс жил, не задумываясь о вреде, который его бесчинства наносили его же отпрыскам. Они же не желали ничего знать об этом подонке, без которого, подумалось мне, они вряд ли вошли бы в касту, принадлежность к которой сквозила в их облике, будто они лично выиграли войну Алой и Белом розы. Соревнуясь, кто громче облает папеньку, они являли собой идеальную парочку бульдогов — из тех, что красуются на каминной полке в любой английской гостиной.
Альвизе и сам не прочь покрасоваться на страницах энциклопедических словарей. Он был бы в восторге, если бы смог доказать, что семья Кампана, в имени которой слышится и слово «колокол»[22], и название провинции Кампанья, происходит от римского сенатора Альвизия Капания Кунктатора. Он даже проштудировал цицероновские «De lege agraria»[23] и «Сатиры» Горация, где описываются нравы и обычаи кампанийцев, в тщетной надежде отыскать там имя основателя воинственной династии, образцовым представителем которой он себя считает. Что не мешает ему с отвращением относиться к отпрыскам, которые, дав себе единственный труд родиться на свет, имеют наглость прилюдно отрекаться от своей семьи. Альвизе — хороший парень, и в ту пятницу я была уверена, что он, как и я, с трудом удерживался, чтобы не попортить лак на этих каминных статуэтках. Но он — профессионал и умеет скрывать раздражение, приберегая его для более подходящих случаев. Ему хватило нескольких слов, чтобы призвать Эдварда и Нонор к спокойствию. Беспамятные дети могли возвращаться домой и дожидаться там единственного блага, доставшегося им от отца, — его наследства. Комиссар же отведет душу на Себастьяне, который, возможно, поможет ему прояснить дальнейший ход следствия. Прогулка с Мицци по зимней Венеции, окутанной живописным туманом, освежит ему цвет лица, а возможно, и память, предположил он, возвращаясь к своей лодке и бросая нас под сыпавшейся с неба крупой.
Я знаю, когда Альвизе лучше не перечить. Черные глаза горят огнем, лицо становится жестким, и обворожительный пляжный спасатель превращается в чемпиона по боксу, с которым лучше не связываться. Он одарил меня суровым взглядом, и я поняла, что на меня возложена особая миссия. Насколько тягостна мне была перспектива демонстрировать свои знания о венецианских церквах, настолько интересно было вытянуть из этого длинноносого Себастьяна то, что я так хорошо умею вытягивать из живописи маслом по дереву. В церкви Санти-Апостоли крепко скроенный красавец с решительным видом тычет пальцем в луч света. Эти посланцы истины, которых в барочной живописи пруд пруди, говорят о том, что все, даже святые, даже сам Христос, нуждаются в указующем персте, чтобы двигаться в правильном направлении. У брата, повелевающего своими центурионами, в комиссариате такой спасительной руки нет. И теперь, один-единственный раз, с убежденностью ангела-хранителя Франческо Маттеи, я желала, чтобы он последовал за моим пальцем, который приведет его прямо к убийце, а не вертел своим у виска.
Он вернулся обратно с медоточивой улыбкой, как будто нескольких метров, что отделяли нас от причала, хватило, чтобы он сменил гнев на милость.
Он довезет нас, как было решено, до площади Сан-Марко, а потом доставит сломленных Волси- Бёрнсов в аэропорт. Все-таки мой брат — великий полицейский. Он не выпустит добычу, пока не вытрясет из нее хотя бы одно, пусть даже незначительное, слово, имя, адрес или след.
В кабине мотоскафо{6} он снова принялся излагать биографию своей сестры Мицци, этой старой девы, которая все привередничает, а потому никак не может найти себе пару. Альвизе мечтает меня пристроить, но уже отчаялся в результате. Он считает, что я сама отпугиваю мужчин — своими плафонами, неуживчивостью и старомодными вкусами. Ни разу ему не пришло в голову, что мне нравится быть не замужем. Старший из Волси-Бёрнсов был лет на десять моложе меня, хотя и принадлежал к тем, кто рождается стариками. Безупречная фигура отца и его тонкие черты выродились у него в надменную чопорность, но в глазах моего братца для такой старой девы, как я, и Франкенштейн составил бы неплохую партию.
Площадь Сан-Марко находится в самой низкой части Венеции. Когда «большая вода» не доходит до города, она все равно плещется между аркадами Прокураций, у самых ступеней собора Святого Марка. По проложенным через площадь деревянным мосткам тянутся вереницы туристов, которые то и дело останавливаются, чтобы сфотографировать друг друга; можно подумать, что они идут не по дощатому настилу, а «по водам». В это время года ни один коренной венецианец не пойдет на площадь Сан-Марко без резиновых сапог. Я на чем свет стоит кляла своего братца, оставившего нас на затопленной набережной чуть ли не по колено в воде, в толпе манифестантов, вооруженных транспарантами и мегафонами, которые, толкаясь и крича, выражали свою солидарность с бастующими студентами Центра греческих исследований. До плачевного состояния греческих студентов Себастьяну не было никакого дела, чего не скажешь о его изящных туфлях с пряжками. Ему не хотелось ни в библиотеку Святого Марка, ни в Археологический музей, ни в Музей Коррер, где красуются всемирно известные полотна. Не желал он и шлепать по воде до Академии или до часовни Сан-Джорджо деи Скьявони, где я могла бы прочитать ему свою старую лекцию о Карпаччо[24] и апологетах Венеции. Как только с неба падает первая капля дождя, торговцы сувенирами вывешивают на своих киосках сапоги из прозрачного желтого пластика, которыми пользуются туристы; я предложила ему купить такие («plastic save