отображении в живописи. Искусствоведы работают каждый на своем участке. Возделывая свой, я взращиваю на нем теорию, согласно которой искусство только тогда становится правдивым, когда избегает сходства, пренебрегает точностью отображения. Если брат возьмет меня с собой и позволит взглянуть на второй труп, у меня, возможно, появится достаточно материала для статьи о метафоре и метаморфозе. Однако профессиональная добросовестность не позволяет Альвизе допускать посторонних пялиться на трупы. Я лично подозреваю, что ему просто не хочется ни с кем делиться своими трупами. Раскрытие этой тайны прославило бы бывшего самого молодого комиссара Италии, о чем ом мечтает с самого поступления в школу полиции. Появись он на первом странице «Гадзеттино», это сразу повысило бы рейтинг его работы, к чему он всегда стремился. Тем временем вчерашние заголовки предвещают новые расследования, и эта текучка будет только отвлекать его от нового мертвеца. Все эти второстепенные дела плюс трения с начальством, соперничество между государственной полицией, местной и карабинерами[5], постоянная дерготня со стороны дознавателя, префекта, мэра портят ему настроение. Ну что же, если наш спор помог ему немного разрядиться — тем лучше. Игорь со своей метафизической белибердой, Борис со своими неизвестными шедеврами, Альвизе со своими загадочными трупами — все они стремятся жить интенсивнее, чем позволяет им повседневная жизнь. Если они не разделяют моей страсти к живописным плафонам, то я, когда у них случается что-то необычное, всякий раз загораюсь вместе с ними. Само собой разумеется, что зарезанный утопленник гораздо интереснее какого-то там осыпавшегося куска лепнины. И наши ссоры не имеют никакого значения. Под конец я всегда соглашусь с Альвизе.
Канал Сан-Агостино протекает неподалеку от нашего дома, под мостом, образованным узкой улочкой Дона, которая выходит на площадь Сан-Стин, на окраине квартала Санта-Кроче, где среди скромных домов с запущенными садами извиваются тихие улицы. Это второстепенный канал, он берет начало в Большом канале и туда же впадает, перерезая снизу вверх большую петлю, образующую спинной хребет рыбины, на которую так похожи очертания центральной части Венеции. По улице Дон
У этого канала нет набережных. По нему можно перемещаться только по воде, среди пришвартованных вдоль берегов лодок, весельных — длинных деревянных пуппарино{4}, и моторок, на которых по воскресеньям выходят в лагуну рыбаки. Вокруг — ничего интересного: ни роскошных дворцов, ни дорогих магазинов. Лишь вереница мрачных лавчонок: мелочная — с развешанными на дверях вениками; аптека, обклеенная рукописными табличками, рекламирующими травяные отвары собственного приготовления; ювелирная мастерская, специализирующаяся на обручальных кольцах и часах, которые дарят обычно к первому причастию; галантерейный магазинчик, где торгуют вязальной шерстью в клубках и слюнявчиками с нанесенными на них рисунками для вышивки; скобяная лавка, хозяин которой тут же на верстаке мастерит подставки для дров и вешалки для кухонных полотенец. Над всем этим висит тоскливый запах тины, усиливающийся в дождливую погоду. В этом квартале, через который люди проплывают, не глядя по сторонам, лишь для того, чтобы сократить путь до Риальто с его постоянным оживлением, только два здания — палаццо Дона делле Розе и палаццо Бернардо — сохранили благородство своих порталов эпохи Возрождения и окон с готическими наличниками. Я испытываю особую нежность к таким забытым богом местечкам, где живут старые венецианцы, не имеющие от туризма никакой прибыли — одно только беспокойство. В дни «большой воды», как в этот понедельник, в центральных кварталах для удобства прохожих и торговцев устраивают настилы из досок. Здесь же люди предоставлены сами себе. Вот и сегодня в полдень, в разгар прилива, они пробирались по затопленным улочкам, осторожно ступая в воде, доходившей им до середины икры, стараясь не поднимать волну, чтобы не зачерпнуть резиновыми сапогами.
Я тащилась позади двух старушек к площади Сан-Агостин, откуда открывается вид на канал, достаточно обширный, чтобы разглядеть причал, возле которого брат выудил своего мертвеца. Моим глазам представилось тоскливое зрелище полного запустения: лохмотья серой штукатурки, разбитая прибоем кирпичная кладка, разъеденный солью фундамент, тяжелая заржавленная цепь, соединяющая створки разбитых в щепы, обшарпанных, как швартовные брусья, дверей, у которых мертвец закончил свой путь. Идеальное место для трупа с перерезанным от уха до уха горлом.
Ни один художник не смог бы лучше изобразить уныние и запустение. Я мысленно поместила в пустую раму две фигуры, расположив их на переднем плане, на фоне безлунном ночи. Одна стоит на носу продолговатого пуннарино, привязанного к едва намеченной якорной цепи. На руках у нее вторая, одетая в плащ, под которым угадываются темный костюм и белая рубашка. Кроме бликов, отбрасываемых водой на лодочный якорь, ткань образует единственное световое пятно во мраке, ее белизну оттеняет пурпур окаймляющей рану крови. Золотые отблески часов и перстня, контрастируя с окружающей тьмой, указывают, что здесь вершится мрачный рок. Картина исполнена напряженного драматизма: мы предчувствуем, что стоящий человек сейчас опустит безжизненное тело в канал, опустит нежно, как кладут в колыбель младенца. Может быть, прежде чем начать позировать художнику, он снял с себя плащ и укутал в него того, другого. Когда же картина будет закончена, он снова возьмется за весло и скроется в дождливом мраке, за пределами рамы. Лучшие полотна не ограничиваются запечатлением какого-то момента, они рассказывают всю историю, от начала до конца. Это повествует о какой-то двусмысленной истории, случившейся с двумя венецианцами: «Преданный моряк» или «Наказанный мошенник». Взять, к примеру, наших венецианских художников. Лонги[6], этот великий летописец мелких происшествий, почти не обращается к трагическим сюжетам. У Тьеполо смерть носит назидательный характер, завершаясь причислением к лику блаженных или воскресением. Мертвец нашего Альвизе, весь в золоте и с рубином на пальце, вполне вписывается в эту традицию. Интересно, с какого праздника, с какого бала возвращался он, когда сорвался в воды канала Сан-Агостино, вдали от городских огней? Из какого исторического палаццо, снятого по такому случаю, вышел он, оставив его плафоны и фрески в привычном оцепенении? Их иллюзорное оживление наводит на меня уныние, ведь сама я общаюсь с плафонами только в дружеской обстановке.
Я ушла в подавленном состоянии — возможно, причиной тому был усилившийся дождь, влажные порывы сирокко, вода, плещущаяся, словно море, на улицах города, и сонная расслабленность, которую не смогла рассеять сцена преступления. Остаток дня я провела роясь в книгах в поисках художника, который мог бы написать эту воображаемую картину с местом действия на канале Сан-Агостино. За площадью, там, где на его берегу высится церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи, канал носит другое имя — Сан- Дзан-Дегола. Мне подумалось, что его воды, словно следуя движению клинка, текут от перерезанного горла к отрубленной голове, от рваной раны к ровному срезу с четкими краями. Ярость, уверенным жестом опускающая меч на шею жертвы, выглядит в живописи гораздо убедительнее, чем нерешительность, орудующая случайным ножом, и мне так и не удалось поставить имя под картиной с зарезанным утопленником.
Настал вечер, а я все изучала с лупой в руках головы несчастных Олоферна и Иоанна Крестителя в руках Юдифи, Саломеи или Иродиады. Судя по торжествующему спокойствию, которое демонстрируют убийцы, эти картины — кем бы они ни были написаны, прославленным мастером или неизвестным художником — возвеличивают преступление. Мне кажется, окажись я на месте Юдифи, я выглядела бы растерянной, потрясенной. Моя одежда, руки и грудь, испачканные кровью, подчеркивали бы весь ужас моего поступка, показывали бы, с каким трудом он мне дался. Для Юдифи же с картины Бориса — с белыми руками и круглым безмятежным лицом — отрубить человеку голову было проще простого, детские игрушки. Олоферн, с закрытыми глазами и гладким лбом, улыбался, погруженный в вечный сон, на фоне
