взгляда вооруженного конвоира, сопровождавшего меня десять лет, и еще вчера, бесправный — белый раб, иду, как будто бы свободно без «дружка». Не сон ли это?
А мои, еще не досиженные 15 лет, кому же они останутся, не Сталину ведь, его же уже нот? Ну пускай ими воспользуются его приспешники и заменят меня. Озираюсь недоверчиво вокруг.
Нет, не сон, и я, как будто бы свободный с «оглядкой» гражданин, подхожу к свободному мосту у окна и занимаю его.
Гудок. И поезд незаметно пополз по своим путям, протянутым через Сибирские поля, леса и горы, а поля, поля кажутся бесконечными, раскинувшимися во всю ширь. Кое где их заменяют березовые рощи, а в дали виднеются темной стеной стоящие горы, которые постепенно приближаются. И вот они, покрытые хвойными лесами, открывают вам путь, расступившись на две стороны; и через пару часов опять степь широкая, раздольная, сколько глаз видит.
Ни села, ни хатенки, как настоящее море, покрытое белым покрывалом. Смотрю на эти богатства страны, а на душе, какое-то неопределенное тупое чувство. Нет радости, обуявшей товарищей, нет стремления куда-то, как следовало бы, а просто: «плыви мой челн по воле волн», и куда вынесешь — мне все равно.
Нет для меня впереди ничего дорогого, не к чему стремиться.
Все кончено. За десять лет лагеря искалечили и телесно и духовно убили тебя. Кончена карьера жизни. Не за что ухватиться, чтобы дожить спокойно до конца своей жизни. Все утеряно: семья, положение, годы, а с ними и здоровье. Кому я нужен, кто меня приютит? И невольно хочется запеть: «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить», ибо окончен мой жизненный путь, устал я от злых людей да и сердцу, кажется, пришло время отдохнуть.
Да, довольно оно, без передышки, за малым исключением, при тяжелых ранениях, гнало кровь по телу, довольно оно учащенно билось и болело от горестей других людей, за благо их, забывая самого себя.
Напрасны были жертвы, принесенные на алтарь благосостояния людей. Этого тебе теперь никто не признает, а, возможно, назовут и безумцем. И стоишь у «разбитого корыта» с поникшей седой головой, а «рыбка золотая» — сон, мечта неосуществимая. И что тебя ждет завтра, впереди, лишь один Бог ведает. Да, какое то оцепенение овладело мной.
Судьба загнала меня в тупик и выхода, пока что, не видно никакого, а поезд пыхтя, спешит на запад к Москве.
Дни сменяются ночами, ночи днями, а поезд наш почти без остановок, мчится через белые сонные моря полей, темно-зеленые ПОЛЯ и горы, с нагромождениями на них массами лесов, открывая все прелести и богатства края, завоеванного когда-то Ермаком Тимофеевичем. Думал ли он когда, что край, завоеванный им, впоследствии послужит для потомков-казаков, краем мучений и мостом вечного упокоения многих, после того, как из них выжмут все соки — отнимут здоровье? Наверно нет, но московские красные правители щедро поливают землю этого края, орошенную кровью казаков Ермака когда то, теперь: потом, слезами и кровью тоже казаков, и пополняют утробу Сибирской земли их трупами.
На восьмой день переехали через Волгу, и русские равнины после десяти лет, вновь открылись нашим взорам. Снежные покрывала, застилавшие землю, начали трещать по всем швам. На многих местах начала показываться нагота чернеющей земли. Чем ближе к Москве, тем чаще черные пятна появляются на полях.
По всему видно, что зима с ее морозами, уже не в силах противостоять просыпающейся природе — весне. Силы ее истощаются и она не в силах больше заштопывать, рвущегося, ее белого савана.
Ночь. Поезд наш вползает в Москву. В вагоне обвыкся и, не смотря на большие неудобства, неохота покидать места. На протяжении всего пути от Тайшета, в вагонах тесно и грязно. Всюду кишат блатные. Они стараются себя «показать» и этим нагоняют страх на мирных пассажиров.
Железнодорожные власти им не особенно препятствуют и они себя чувствуют хозяевами в вагонах.
На всем протяжении пути трудно было, где либо, купить хлеба. Итак мы на Московском Курском вокзале, но поезда, идущие на юг, идут с Казанского вокзала, и я со своим «богатством», нажитым
за десять лет в лагерях /с котомкой/, направляюсь на Казанский вокзал. Этот вокзал оказался невдалеке; очень большой и довольно чистый. Пассажиров много. Милиционеры все время освобождают от лишних посетителей, т. е. людей разных: имеющих пристанища на ночь и здесь пробующих провести ночь, гуляк, воров и пр.
Утро. Выхожу в горд. Так вот она, «белокаменная» Москва, столица древняя, манящая к себе взоры западных завоевателей и ставшая многим гибелью. Проглотила ты не мало казачьих вождей и храбрецов, боровшихся за свою свободу, за свой край, начиная от Петра 1-го и кончая не коронованным мировым бандитом «отцом народов» Сталиным и его приспешниками.
На станции пришлось ожидать порядочно. После 10 часов пассажиров начали выпускать к поезду, идущему прямо до Новороссийска.
В 12 часов оставили Москву и покатились к родному югу. В окнах вагонов мелькают все новые и новые виды, но от всего живущего воет нищетой, убожеством и ото убожество еще больше усугубляется от еще не проснувшейся природы. Черные поля, голые деревья и сухая, кое-где торчащая прошлогодняя трава. Всюду видна отсталость в строительстве, вопреки постоянному крику печати о достижениях и перевыполнениях планов пятилеток.
Видимое производит впечатление бесхозяйственности, как будто бы все давным-давно осталось без хозяина и некому беспокоиться о ремонтах и подновлениях.
В час ночи приехали в Ростов н/Д. Ничего хорошего в это время на станции нельзя было видеть. После непродолжительной остановки, едем дальше на юг. Утро. Перед глазами открываются родные просторы Кубанских полей. Дуновение весны сделало свое дело. Снег погиб, превратился в воду, а зеленая травка начала пробиваться из пухлой земли. Придорожные кусты украсились распускающимися почками, кое где уже и нежные зеленые листочки одевают веточки, держащие их. Птички хлопотливо порхают, щебеча в свежей зелени, а вот и ранние мотыльки летают, ища распустившихся цветочков.
Да, весна здесь уже вступила в свои права. Новые пассажиры более приветливы и оживлены. В 12 часов дня поезд остановился на станции Абинской. Выхожу из вагона и любопытству моему нет предела, ведь прошло 37 лет с тех пор, как я оставил свой родной край.
Вглядываюсь во все стороны, стараюсь найти что либо знакомое, какой либо отпечаток, следы старого времени, но ничего не могу найти. Все чужие и все вокруг чужое. Люди многие с любопытством смотрят и в их глазах читаю: Откуда и зачем пришел этот человек в странном одеянии: зимняя шапка, бушлат, ватные брюки, сменившие не одного хозяина, валенки с отпечатком на них тысяч пройденных километров.
Все это выглядит довольно странно среди них, одетых, почти в летнюю одежду. Спрашиваю дорогу и иду в районное МВД. Вхожу и предъявляю свой скромный документ — выписку из лагерей.
Встретил любопытно — недобро-обещающий взгляд коммунистического чиновника, старого полуграмотного коммуниста. Началась приписка. Ответил на многие вопросы. Остался социальный: «Кто были родители и где они?» — говорю, что родителей нет в живых, их побили зеленые бандиты: «Это наши герои, а не бандиты. Вы оскорбляете наших героев!» — «Безоружейных мужчин, женщин и девушек не убивают герои, нападая ночью на их дома, как они это сделали.
Отца убили выстрелом из револьвера, мать шестью штыковыми ударами, а сестру 17-ти летнюю, шестнадцатью штыками пронзили.
Если мои родители бы и виноваты, надо было их судить и по суду они должны были отвечать, а не устраивать зверские самосуды. На это «мой новый начальник» промолчал. Приписал меня на жительство в ст. Холмскую, находившуюся в 30-ти километрах, без права на выезд из этого района в 33 км. в диаметре и каждые три месяца являться на регистрацию. С горем пополам добрался до указанной станицы и начинаю новую жизнь, как будто бы на «свободе». Начинаю знакомиться с местностью и обитателями, т. е. со станицей и населением ее.
Первое, что мне бросилось в глаза малолюдство на улицах. Улицы довольно просторные — «старорежимные». По бокам их торчат полуразвалившиеся плотни и заборы, остатки «прежней роскоши». Из-за этих бедных остатков, выступают дома, тоже довольно потрепанные временем. Некоторые
