Глава восемнадцатая ПЕРЕХОД
Короток полярный день. Длинна полярная ночь. Темна украинская ночь. Чуден Днепр при тихой погоде. Аты-баты, шли солдаты... А пчелочка златая, а что же ты жужжишь? Ай-ай жалко мне, что же ты жужжишь... Нужно все время что-то говорить про себя, что-то петь. Иначе я просто упаду сейчас в этот снег, потому что нет больше сил передвигать ноги, налитые свинцом лыжных ботинок. Нет сил выбрасывать вперед короткие широкие лыжи. Правая, левая... Правая, левая... Ну вот, опять в гору! А пчелочка златая, а что же ты жужжишь? Зачем я пошел в этот чертов поход? Лежал бы сейчас дома, на диване... Смотрел телевизор... Всякие киношки, концерты новогодние... Левая, правая... Правая нога стерта, каждое движение причиняет резкую боль... Я просто упаду и все... И плевать...
— При-и-ва-а-а-ал! — раздался впереди колонны низкий голос Максимыча, отраженный огромными разлапистыми елями.
Митя остановился, прислонившись спиной к первому же дереву.
— Подтягивайтесь сюда! — крикнул Максимыч.
— Давай, Оленин, ты что встал-то? — сзади колонну замыкал Алеша Семенов. — Вперед, салага!
Митя оторвался от ствола, ощутил весьма сильный толчок в спину.
— Ты чего толкаешься?
— Иди, иди, любимчик!
Митя стиснул зубы, чтобы не ввязываться в ссору, которая могла привести к драке. Алеша Семенов, выпускник прошлого года, студент, спортсмен и все такое, почему-то невзлюбил Митю с первой минуты знакомства.
Оленин доковылял до обширной поляны, где, уперевшись рюкзаками в деревья, стояли измученные длинным, двадцатикилометровым, переходом лыжники. Юрий Максимович отдавал распоряжения:
— Вы четверо идете за лапником для палаток. Приносите и ставите палатки. У кого пила и топоры?
— У меня.
— И у меня.
— Идете за дровами. Пилите сухие деревья. Вот там, там пожар был, — указал рукой преподаватель. — Оленин, Голубев, Семенов — притаскиваете дрова, разжигаете костер, разбираете рюкзаки с едой. Все делаем быстро. Через час стемнеет!
Через час на поляне уже стояли две палатки, одна большущая, брезентовая, человек на десять, другая маленькая, нарядная, двухслойная. Между ними горел костер, на треноге висел котел, в котором начинала закипать вода.
— Оленин, подай макароны!
Митя сидел на пороге палатки, пытаясь снять резиновую бахилу со стертой ноги. Лешка Семенов стоял возле рюкзака с едой. Но ему непременно хотелось заставить достать чертовы макароны именно его, Митю.
— Сам возьми! — огрызнулся Дмитрий в его сторону.
— Я не понял, ты чего? Тебе трудно, что ли?
— Трудно, — ответил Митя, но, опять-таки не желая связываться, принес к костру пакет с макаронами.
— Чего хромаешь? Ножку стер? Сидел бы дома.
— Тебя не спросил!
— Оленин, зайди ко мне! — раздался голос учителя.
Семенов насмешливо смотрел на Митю. Тот, согнувшись, скрылся в маленькой палатке.
— Митя, что у тебя с ногой? Ты хромаешь?
— Стер, Юрий Максимович.
— Как же ты? Я же учил тебя обматывать.
— Не знаю. Торопился утром.
— Снимай обувь.
— Да ну, Юрий Максимович. Я сам потом...
— Снимай! — приказал учитель. — Я за тебя перед Мариной Борисовной в ответе.
Митя, смущаясь, начал разматывать портянки.
— М-да, — оглядев прорвавшийся волдырь, произнес учитель. — Сиди ровно, сейчас рану обработаю.
Он извлек из кармана тюбик с мазью, выдавил на рану, осторожно накрыл марлевым тампоном и закрепил пластырем.
— Ну вот. Эта мазь с барсучьим жиром. К утру все должно затянуться. Больше нигде ничего не стер?
— Нет, Юрий Максимович.
— Как ты вообще? Тяжело?
— Нормально, — улыбнулся Митя.
— А что у тебя за конфликт с Семеновым?
— С чего вы взяли? Никакого конфликта. Все нормально.
— Честно?
— Ну! — честно глядя в глаза преподавателя, ответил Оленин.
Максимыч неожиданно привлек Митю к себе, поцеловал в лоб, произнес:
— Ты молодцом! Не ноешь, не куксишься!
Митька прижался к нему, как щенок, едва сдерживая слезы благодарности и любви.
Полог палатки отодвинулся, в проеме возникла голова Гоши Юркова. Увидев Митю, Юрков остолбенел. Глаза в длинных ресницах выражали полнейшую растерянность. Митя отпрянул.
— Обувайся, Митя, — спокойно проговорил Максимыч. — Гоша, что у тебя?
— Я... У меня... Там ужинать зовут.
— Прекрасно! Иду. Вылезай, Гоша! — неожиданно раздраженно прикрикнул он. — Мне же не пройти!
Голова Юркова исчезла.
— Митя, обувайся и подходи! — через плечо бросил учитель и покинул палатку.
Еще через час отогретые пылающим костром, разморенные после неприхотливого, но сытного ужина ребята жмурились, глядя на потрескивающие поленья. Митя Оленин, перебирая струны гитары, тихонько напевал хрипловатым, ломающимся голосом:
— Откроем музыке сердца, устроим праздники из буден, своих мучителей забудем, свой путь пройдемте до конца...
Ребята тихо переговаривались, некоторые уже дремали. Юрий Максимович слушал, не сводя с Мити блестевших влагой глаз.
Леша Семенов насмешливо и злобно поглядывал то на учителя, то на Оленина.
— Дым-то какой, прямо до слез пробирает, — сказал Максимыч, поймав на себе его взгляд.
Он резко поднялся, чуть потянулся, сделал знак Мите. Тот оборвал песню.
— Все, ребята, на горшок и спать! Подъем в семь утра. Семенов, распредели дежурных по огню. Ну, встали в кружок, гасим костер!
Угасающий уже огонь с шипением исчез под грудой угольков.
Ребята забирались в армейскую палатку, посередине которой стояла буржуйка. Возле нее лежала охапка дров.
— Значит, так, — по-деловому начал Семенов. — Дежурный следит, чтобы огонь не погас. Дрова
