Хоть и удивительно тупая у него башка, но кое-что и в ней застряло.
Вылепив механику сотню отборных матов, пообещал пощекотать «козочкой»[3], если тот не захлопнется. Когда механик сказал, что снимает его с полуторки, Чинарь заблажил, заорал так, что охрана прибежала, думая, что случилось ЧП.
Как попала вода в радиатор? Кто ее залил? Чинарь никогда не оставлял воду, всегда сливал. А тут… Ну не залилась же она сама! Подстроил кто-то? Но у Чинаря не было врагов. Значит, сам забыл. Но нет, он помнит, как сливал воду. Всю до капли. Но кто теперь в это поверит?
Радиатор, к счастью, не разорвало. Пробка оказалась не закрытой. И вода, замерзая, вылезла наружу ледяной фигой.
До ночи отогревал радиатор Чинарь, проклиная неудачу. Весь продрог, вымазался. А вечером в бараке снова фартовый появился. Он зыркнул на Чинаря зло. И указал на дверь, требуя выйти немедля.
Чинарь вздрогнул. Поплелся побитой собакой. А ночью, плача сонно, проболтался о последнем дне, отпущенном ему фартовыми.
Всего три дня дали они ему на убийство начальника зоны. Два из них уже прошли.
Утром, когда Аслан пришел в гараж, Чинарь уже возился у своей машины. Чистил, смазывал, заправлял.
Аслан промыл масляный фильтр своего самосвала, из-за которого вчера немало пережил. Завел машину, сел и увидел начальника зоны.
Он торопливо шел к полуторке.
Аслан сбавил газ. Мелькнула мысль предупредить… Но он тут же откинул ее, вспомнив, что сразу станет стукачом. И снова, словно наяву, увидел, как разделываются фартовые с суками. Мороз от пяток до макушки продрал.
«Только не это…»
Не боли, не мук боялся, а позора. Клейма на имени… Его-то, чистое имя, на родине Аслана больше жизни берегут.
«Не будь он начальником зоны — секунды бы не раздумывал. Сам за него фартовым в глотки вцепился бы. Не посмотрел бы, что их много. А тут… Не просто человек. Гражданин начальник… Трус ты, — поднимался откуда-то изнутри укоряющий голос. — Вступиться за начальника не хочешь? А ведь он тебя в своем доме не как зэка, как человека принял. Без оглядки на свое начальство. Ты бы не рискнул… А ведь по обычаю твоего народа, преломив хлеб с человеком, обязан его защитить. Иль сделаешь вид, что не знал? Прикинешься?» — шептал внутренний голос. Аслан противился ему.
Мысленно он прикинул, куда может податься сегодня начальник зоны.
Конечно, где дела плохо идут. Значит, к «жирным». У них всегда непруха.
Хотя он там был несколько раз. И недавно, дня два назад. Значит, к идейным поедет. Ведь знал, что к реабилитации готовит. Может, туда? И вдруг вспомнилось, как ночью Чинарь бормотал про Волчью падь.
Что бы это значило? Волчья падь. Там прокладывает последние сотни метров сбродная бригада. Так ее окрестили в зоне за то, что собрался в ней всякий случайный люд. Спекулянты, бродяги, мелкое жулье да зеленые пацаны — за незрелое сознание. Кто-то из них за анекдоты, слухи попал сюда. Сроки у всех приличные. Не меньше восьми лет. Все злые, меж собой как кошка с собакой — ладу не найдут.
Видимо, убив Упрямцева, подкинет под бок этой бригаде труп. Они друг друга и без подозрений утопить готовы. На них и свалят смерть начальника. Видно, фартовые долго не думали над выбором. И места там глухие, коварные. Куда ни глянь — обрывы, распадки, ущелья… Там сама местность будто для зла создана.
Аслан сегодня должен возить щебенку идейным. Мимо Волчьей пади будет проезжать. Но Чинарь попытается убить Упрямцева не на дороге. Где-нибудь в распадке, ущелье. Сзади подойдет. Подкрадется.
Аслан сгрузил щебенку у идейных и, лихо развернувшись, повел машину в обратный путь.
Заиндевелые деревца на склонах гор подрагивали от холода, стряхивая с обмороженных пальцев- веток хлопья снега. В солнечном свете снег горел, искрился, отливал всеми цветами радуги.
Колыма, когда хотела, тоже умела быть неотразимой.
Блестки снега падали с гор на трассу, словно наряжая ее для неведомого праздника.
Снежинки зажигались звездами на продрогшей земле. Гасли. Как жизни зэков здесь, на Колыме.
Аслану казалось, что он слышит тихую мелодию гор и снега, белую-белую, как вечность.
Прикорнула березка на скале. Заспалась… А теперь, услышав шум мотора, встряхнулась. Любопытную головенку от снежной шапки отряхивает. Проспала рассвет, восход солнца. Надо торопиться, порадоваться короткому колымскому дню. Умение радоваться — это уже счастье…
Гудела машина, подминали снежные звезды колеса и оставляли на снегу загадочный узор протекторов.
Громыхая, мчался самосвал по серпантину Волчьей пади.
Тихо вокруг. Так тихо бывает лишь на погосте и на Колыме.
Но что это? Странный крик в распадке. А вокруг ни следа жизни. Остановил шофер машину. Став на подножку, оглядел замершие горы. И внезапно взгляд его уперся в скалу, нависшую над гулкой пропастью.
Там, прижавшись к скале бортом, спряталась полуторка. Ее едва видно. А рядом — двое. Без шапок, растрепанные, разъяренные, как звери, дерутся люди.
Аслан узнал их. И включив газ, осторожно, бесшумно, подъехал к ним. Они и не заметили его появления.
Упрямцев оказался крепким орешком для Чинаря. Видимо, не решился убить его в кабине. Ведь осталась бы кровь. А это улика. Решил здесь прикончить, без следов. Рассвирепевшим зверем бросается со всех сторон. Натыкается на удары кулака. Отлетает, отскакивает и снова бросается. Выматывает силы.
В руке Чинаря нож. Фартовыми сделан. Длинный, сверкающий, он ищет слабые места.
Вот, кажется, повезло. Руку задел. Выше локтя. Теперь жертва не сможет отбиваться так рьяно. Уставать станет. «Вон как кровь хлещет», — обрадовался Чинарь. Даже рыкнул от радости. Бросился на Упрямцева буром. Но тот ногой угодил в пах. Взвыл, крутнулся зверем зэк — и снова бросок. Неожиданный, внезапный. Нарвался на кулак в челюсть. Клацнул зубами так, что эхо в распадок убежало.
В другой бы раз отступил Чинарь. Вся морда в фингалах. Все тело избито. Но сегодня последний день. Больше не отведено. Не пришьет начальника — фартовые Чинаря размажут в бараке. Предупредили ночью. А значит… Хочешь жить — умей вертеться. Своя шкура, хоть и битая, дороже любой целой. Еще рывок. Нож с треском распустил рубаху на груди начальника. Глубже — не удалось. И все ж теряет силы заметно. Вон на лбу пот повис. Недолго тебе дышать, — подскакивает Чинарь к горлу. Нож полоснул в воздухе. Упрямцев вжался спиной в скалу.
Сколько уже он отбивается от обезумевшего зэка? У того лицо до неузнаваемости перекошено. Глаза мутные, бегающие. Губы подергиваются.
— Зажимаешь зэков, голодом моришь, падла! Вкалывать на себя принуждаешь? Вот и получай! — рванулся сбоку и снова задел. Нож воткнулся в плечо, но Упрямцев сумел удержаться на ногах.
Молчал. Слова отнимают силы. А они сейчас так нужны. Понимал, что спорить, убеждать — бесполезно.
Короткий стон вырвался невольно от боли в плече.
Чинарь задыхался от ярости. Вид крови сводил с ума. Когда же свалится, когда распишется последним вздохом на снегу этот начальник? Отступать нельзя. Скоро машины пойдут по трассе. Могут заметить. Надо спешить. Когда Упрямцев схватился за плечо, кинулся на него очертя голову.
Упрямцев не успел увидеть. Он замахнулся вслепую. Нож, звенькнув, упал к ногам.
Удар страшенной силы переломил шею Чинаря. Он упал замертво. Из уголков рта стекала тонкими струями кровь, окрашивая мертвый снег цветом жизни.
Аслан поднял нож. Узнал работу покойного мокрушника.
Упрямцев смотрел на Аслана, как на привидение, не веря глазам. Внезапно он пошатнулся, осел в снег, рука коснулась Чинаря. Глаза зэка были удивленно распахнуты. Не ожидал для себя смерти. Убегал,
