заработать зачеты, едва успевали уносить обломки породы.
Мороз уже пощипывал лицо, руки, но от плеч и спин шел пар. Последние метры, последний день, последние усилия и… прощай трасса.
Уедет бригада строить поселок. Дома. Для людей. Со всеми удобствами, как на материке. Бригада Аслана уже завтра начнет рыть траншеи под фундамент. В будущем году этот поселок должны заселить люди. Обживать Колыму начнут. По своей воле.
Аслан даже головой крутил от удивления.
Мыслимо ли такое?
Конечно, был выбор. Могли остаться на кирпичном заводе. Для строек кирпич делать. Всегда в тепле. Рядом с зоной. Всего в трех километрах. Пешком добежать можно. Но там зачетов меньше. На стройке за перевыполнение норм и хорошее качество можно срок сократить заметно. Это одно. А другое — чудно даже: пятеро из бригады решили остаться на Колыме после освобождения. Высчитали, что их выход на волю совпадет со сдачей в эксплуатацию первых трех домов. Вот и жилье будет сразу. Своими руками построенное. Значит, стараться будут. Начальник зоны пообещал тем, кто останется, позаботиться о трудоустройстве и жилье.
А мужикам деваться некуда стало. Вон и Сыча словно подменили, — не балаболил у костра. После известия о смерти жены посуровел, стал замкнутым. И теперь мечтает — выйти на свободу, получить жилье, забрать детей из приютов и жить с ними, заботясь об их судьбе, наверстывая вчерашний и завтрашний день.
Он одним из первых решил остаться в новом поселке, хотя не знал, чем здесь станет заниматься. Верил в то, что без дела не останется.
За ним и другие… Желающих с каждым днем прибывало. А потому работу на кирпичном заводе отдали «жирным» и идейным. Те долго радовались такому везению.
Поселок от зоны далековато будет. Было решено, как только первые два дома станут под крышу, зэки будут жить в них и строить остальные.
Те первые два дома должны быть готовыми к Новому году. Их надо начать с нуля и сдать под ключ. Запаса времени оставалось немного.
Но если не сделают, если не справятся… Аслану страшно подумать, что будет тогда. В бригаде лишь восемь строителей. Все остальные будут учиться, перенимать ремесло на ходу.
От этих мыслей бригадиру не по себе стало.
— Шабаш, мужики! — услышал он радостное и вздрогнул от внезапности.
Шабаш… Бригада состыковала свой участок трассы с встречным. Его тоже проложили зэки. Вон угли от костров. Окурки папирос, докуренные до плешки. Остатки баланды вылиты под куст. Недавно закончили. Кто они были? Не удалось увидеться. Даже это отняла Колыма.
Трасса… Она, как человек, посеревший от невзгод, шла вспотычку через хребты и перевалы, уходила, будто прячась, в ущелья и распадки. Она подошла к самому сердцу человеческому, прорезав его неизгладимыми рубцами памяти.
Широкая, ровная, она потянется за каждым, кто прокладывал ее до последнего дня.
Аслан увидел, как выскочила на трассу куропатка. Серая, еще не сменившая перо, она шла уверенно, любопытно оглядываясь по сторонам, будто оценивала, проверяла работу зэков. Но вот остановилась. Уселась на трассе посередине. Смешно расставила крылья.
Многих зверей отпугнула трасса, согнав из нор, логов, гнезд. Взамен ничего не дала. Она ушла от вчерашнего, а в будущем кто знает, что будет здесь?
Сумерки осени, завязавшись в горах, быстро прятали трассу от глаз.
Аслан смотрел на нее, прощаясь. Внизу уже виднелись огни машины, ехавшей за работягами.
Странно, как тяжело прощаться с трассой. Незаметно и прочно вошла она в судьбу каждого зэка. Мирила и ссорила, смешила и злила, сплотила, помогла распознать и проверить каждого. Подарив друзей одним, других навсегда разругала.
Сколько здесь перебывало зэков. Для одних она была первым крещеньем неволи, иные отсюда ушли на свободу. Забудут ли ее? Эту дорогу жизни — холодную, как последний путь к погосту. Ведь и началась с могил, со смертей неспроста. А чем закончится? Сколько людей потеряли тут свое здоровье и теперь никогда не восстановят его? Она и там, далеко-далеко, аукнется гулким колымским эхом. Кто-то заплачет, проклиная ее, ворвавшуюся в жизнь непрошенно.
«Прощай. Ты остаешься и у меня за плечами. Постарайся не бежать перед глазами. Не объявляйся больше в жизни моей. Не опережай ни сердца, ни дыхания. Ты и так занозой болючей жить останешься. Но остановись, даже во сне! Не опережай судьбу мою. Я немало выстрадал. Отпускай совсем», — поднял Аслан небольшой осколок скалы и, завернув его в тряпицу, взял на память.
— Аслан! Аслан! Скорее! — торопил бригадира старший охраны, вернувшийся из зоны, размахивая какою- то бумажкой.
«Амнистия!» — екнуло сердце. И со всех ног припустил человек к машине.
— Читай, — подал бригадиру ответ на запрос о родителях. Буквы прыгали перед глазами. Никак не собирались в слова. Не доходил смысл. Бумага прыгала в руках.
— Давай сюда, — попросил старший охранник и начал читать вполголоса: — Значит, и они тут, на трассе… Только не выжили. Здесь, навсегда. Реабилитированы еще в прошлом году. Да толку с того, если реабилитация запоздала к ним.
«Что? Вот этот встречный участок прокладывал отец? А мать умерла годом раньше в другой зоне? За что?» — Аслан отвернулся. Пальцы торопливо нащупывали пуговицу на воротнике.
— Их взяли в Одессе. С теплохода, уходившего в Турцию. Оттуда — в Магадан. Отец до реабилитации не дожил двух дней. Туберкулез сломал. Мать — от цинги… Они не знали, что работали неподалеку друг от друга. Лишь через неделю власти узнали, что старший сын Хасан, уехал на теплоходе в Турцию. Он был в соседней каюте с детьми-ровесниками и не видел, как забрали родителей. Пожилой профессор, покидавший родину, верно, тоже не с добра, взял мальчонку к себе. Поселился подальше от России. В Бразилии. Там Хасан вырос и выучился. Стал коммерсантом. О матери и отце знает мало. Об их гибели его пока не уведомили…
Чья-то услужливая рука написала чернилами внизу под отпечатанным текстом адрес брата.
— Написать? Но помнит ли он меня? Нужен ли ему в братья колымский призрак? Зачем к его сердцу прокладывать эту трассу? Пусть он не знает о ней. Но о чем писать? Да еще из заключения, из зоны? О том, что работал рядом, перенес много мук, но не увидел отца и мать. Навсегда разделила и отняла их друг у друга Колыма. Забирая, она ничего не дает взамен. Она отнимает до нитки, до последней теплины. Вчерашнее, сегодняшнее и на завтра — под процент.
Аслан никогда не плакал. Даже в самые горькие, страшные минуты. Да и не он это… Сердце не выдержало. И текли по щекам беззвучные слезы. Самые злые, самые горькие.
«Где умер отец? Там, за перевалом, где скалы ножами впились в серое небо? А может, в том холодном распадке?» — шатаясь, идет человек по дороге, уходит от машины, бригады. Куда? Сам не знает. Ведь где похоронен отец — не узнать никогда. Никто не обозначает могил зэков, не ставит плит и памятников. Простой крест поставить в изголовье некогда. Ведь зэк в отчетах — рабочая единица. Его фамилия, имя, отчество, вся жизнь — уместились в номер. Другое не интересовало администрации зон. Умер человек — вычеркнули номер. И забыли, кто под ним значился. Кому нужны эти сведения? Родным? Пусть скажут спасибо, что их миновала чаша сия…
Аслан подошел туда, где еще недавно был срезан, сглажен стык, соединивший два безымянных участка. Стал на Колени.
— Да отвернитесь, скоты! — прикрикнул старший охранник на мужиков, не понимающих, что случилось с Асланом. — Отец его там. Работал… Умер. Не дожил до реабилитации. И никто не знал, что рядом. Их хребет разделил…
Два десятка лет, два десятка километров и все та же смерть пролегли через перевал. Аслан вернулся к машине совсем седым.
Старший охранник сразу приметил это и, тяжело вздохнув, сказал с укоризной:
— Тех, кто безвинных сажает, самих бы на Колыму. Неужель и сегодня тех негодяев земля на себе носит?!
