обеспечено, — пообещал старший охранник.
— Это еще за что? Тебя самого в шизо на годик не мешало бы! Собака — не человек! — не выдержал Аслан.
— А ну, гони его пешочком в зону! Мы вас нагоним, — приказал старший охраны молодому солдату.
Тот взял винтовку наперевес. Нo тут, вот диво, зэки, не сговариваясь, стали строем по трое, спрятав в середину строя Аслана. И пошли по колымской трассе к зоне.
— Смотри, если хоть одной головы не досчитаюсь, своими поплатитесь, — пообещал старший.
Фискалы и идейные, трудяги и охранники, молодые и старые шли, сгибаясь под ветром, поддерживая друг друга, к казенному, не своему приюту. Пусть за проволоку, но там жизнь, их жизнь.
Ни у кого даже не родилась мысль о побеге в тот день. Почему? Да потому, что за это поплатились бы дорогой ценой охранники и свои — зэки. Те, кто повел мужиков в зону, вырвав их из лап верной смерти.
Нет, машина их не нагнала в пути. Ее приволокли на буксире бульдозером лишь на третий день.
А зэки вернулись в зону утром. Обмороженные, они еле держались на ногах.
Всем им этот день был объявлен начальством лагеря выходным.
Когда Аслан вошел в барак, воры обступили его:
— Слинять хотели хором?
— Да нет, керосинка сдохла, — упал на шконку, застонав от боли в ногах.
— Сними с него резинки, — дернул Слон головой, приказав сявке снять с Аслана резиновые сапоги. Тот расторопно задрал штанину и вдруг икнул испуганно. Закричал:
— Кенты! Гляньте, что с его катушками?
— Примерзла резина к ногам. Зови доктора. Либо самим придется срезать вместе с кожей. Пока не отошли в тепле. Иначе худо будет, — предупредил Слон.
Но Аслан попросил позвать Илью Ивановича. Тот, глянув, принес таз со снегом. Вытащив ноги Аслана из сапог, растер их снегом докрасна.
— Счастлив твой Бог, Аслан. Я и сам не верил, что получится. Пришлось бы тебе без шкуры на ногах не один месяц проваляться. Считай, пронесло беду. А ведь калекой мог остаться.
Аслан вскоре уснул. Ему снилось, что он снова ползет через сугробы, задыхаясь в снегу от холода. Как много в нем боли и смерти, как мало тепла и жизни. Едва хватало на вздох. Но кто это вытаскивает его из сугроба и вновь заставляет идти этой бесконечной, как мука, трассой, — белой, как смерть, холодной, как могила.
Как надоело, как устал он бороться за жизнь! Ведь все равно когда-то умирать. Разница во времени. А много ль его в запасе, если сил нет. Может, вот так и лучше? Без мук кончиться так просто. Уснул, вроде тепло стало.
Но нет, кому-то не хочется мучиться на свете в одиночку. И вытаскивает Аслана из небытия.
— Вставай, пошли, очнись, — сквозь пургу увидел обнесенное льдом, обмороженное лицо Афиногена.
Аслан трудно встал. Ноги взвыли дикой болью, не выдерживая тяжести человеческого тела. Надо было идти. Стиснул зубы до боли в скулах. Даже в ушах зазвенело. Сделал шаг. Ноги, как ходули, хоть руками их переставляй.
Нагнали хвост колонны. Там мужики под локти подхватили.
— Иди хоть как-то. Не то пристрелит охрана и скажут, что бежать пытался. Колыма все спишет, — говорил Афиноген.
Аслан шел, упираясь взглядом в черные спины, черную пургу. Перед глазами мельтешили искры. А может, это была вовсе не трасса, не пурга, а большой костер. Вон сколько искр от него летит, целые снопы, — сунулся лбом в снег.
— Держись, Аслан. Ты же горец. А значит, сильный человек. Вот кончится срок, выйдешь на волю. И навсегда забудешь Колыму. Разве только ночами она, падлюка, сниться будет до самой смерти. Как война. Где выжившим одна награда выпадает — жизнь.
— На кой она нужна? — с трудом раздирает рот Аслан.
— Еще как нужна! Колыма в ней не самое страшное. Есть похуже, — человеческая подлость, зависть, предательство. Это больнее мороза, хуже пурги. А Колыму — переживем. Страшно, когда знаешь, что попал сюда ни за что. Лишь потому, что сказал кому-то правду. И тот — не простил ее. Лишил не просто нормальной жизни, еды, друзей, работы, а и семьи — своей семьи. Отнял детей. У тебя не отнимали из рук твоего сына, который едва научился узнавать тебя. А у меня отняли. Мое тепло и кровь, мое сердце и душу. Из рук, ночью. Он плакал. Он звал меня к себе. А у меня уже наручники были надеты. И автомат в спину направлен. Мол, поторапливайся… Плач сына и теперь слышу. Его никакая пурга не заглушит. Я должен выжить, чтоб вернуться к нему. Он ждет. Хотя друзья написали, что не дождалась жена. И у сына есть другой отец. Тот, который написал. По чьей милости я тут оказался, — говорил Афиноген в самое ухо.
— А я другое о тебе слышал, — начал забывать о боли Аслан.
— Обо мне всякое говорят. Ну да Бог с ними. Знай, меня мой друг предал. Что в сравненье с этим Колыма? Она не вечная. Срок кончится. И если выживу, вернусь домой. К сыну. Ему я должен рассказать правду. Чтоб на жизнь смотрел верно. Ради этого надо выжить. Иначе все зря. Пусть через годы будет наказано предательство.
— Меня пока не предавали. И я сюда по глупости загремел. Из-за пьянки. Видно, за все это и расплачиваюсь. Тебе есть зачем жить. А мне — нет, — ответил Аслан.
— Если Бог дает человеку рождение и жизнь, значит, нужен этот человек на земле. Очень нужен, раз через боль и муки матери родился ты. И у тебя есть свой смысл, свое яблоко, Бог даст — твой талант, который ты еще не раскрыл в себе. Когда найдешь, откроешь его — поймешь, для чего родился. Никто в этот мир не приходит случайно.
— Ну, а тот — твой друг, который предал тебя?
— Он кретин. Верно. Но отменный специалист. Грешно не признать. К тому же он послужил уроком для меня. Друзей надо осторожно выбирать. Не будь его, не узнал бы я цену подлости. Но и теперь говорю, могло случиться и худшее. Могли расстрелять…
В начале колонны зэки внезапно сбились в кучу. Разговор оборвался. Что такое случилось? Афиноген заспешил туда.
Упал охранник. Лицом в сугроб.
— Легкие, наверно, поморозил, — сказал Илья Иванович.
Этот охранник должен был конвоировать Аслана в зону по приказу старшего. А теперь вот сам задыхается. Кровь из уголка рта потекла пузырчатой струйкой.
Эх-х, мальчишка, тебе зачем эта Колыма? Приказы выполнял? Но ведь родился ты не для них. Как теперь переживет страшное известие твоя мать? Ни в чем не виновный ты здесь, на Колыме, считай, не служил, а отбывал срок. За что? Ответ на это ты не сыщешь и в вечной мерзлоте, на обочине трассы. Здесь ты не первый, задавший извечный, последний вопрос в этой жизни:
— За что?
И тебя, как многих других, засыпят мерзлыми комьями земли. Похоронят без гроба и почестей, рядом с теми, кого охранял. А чем ты лучше?
Одна пурга оплачет всех разом. Занесет могилу сугробом холодным, большим и станет он на твоей могиле колымским памятником — белее мрамора, неприступнее скалы, молчаливее самой смерти.
Без надписи. На Колыме все мертвые равны. Для всех одни почести, общее горе — никто не придет и не приедет оплакать тебя. Не ходят на Колыму поезда. А трасса — только рождается. Пока проложат, забудут о тебе. Таково свойство человечьей памяти. Слезы высыхают быстрее, чем тает снег. Горе проходит и забывается скорее, легче, чем оттаивает вечная мерзлота.
— Не жилец он на свете, — сказал кто-то. Укутав лицо охранника шарфом, подняли его зэки, понесли на плечах в зону. Не друга. Но человека, какой ни на есть. Не оставлять же его здесь на растерзание волчьей стае. Пусть и охранник, никому, может, по молодости не успел он беды принести, ничью жизнь не оборвал пулей.
Конечно, могли не заметить упавшего. Пусть охранники сами своего на плечах несут. Им без него в
