Сергей Нечаев
Казанова. Правдивая история несчастного любовника
Предисловие
Я рассказываю обо всем этом, потому что оно удивительно, и притом — чистая правда.
«Ни один человек в истории не оставил, возможно, столь искреннего документа о своей жизни… Никто не раскрыл правду о себе и своей эпохе так глубоко, как сделал он. В то время как другие надевают маску… он говорит нам все, или почти все. Этот беспрецедентный подход оказался нестерпимым для мира, который привык обманывать».
«Почти все сказанное этим курьезным человеком было потом оспорено. Некоторые критики называли его самым бесстыдным лжецом мировой литературы. Его существование отрицали. Его воспоминания объявляли наглой фальшивкой».
«Он никогда не отрицал, что он авантюрист; напротив, он, надув щеки, хвастался, что всегда предпочитал ловить дураков и не оставаться в дураках, стричь овец и не давать обстричь себя в этом мире, который, как знали уже римляне, всегда хочет быть обманутым».
«Если он изредка и дурачил простаков, выманивал деньги у мужчин и женщин, то делал это, дабы составить счастье близких ему людей. В беспутствах бурной юности, в похождениях весьма сомнительных выказывал он себя человеком порядочным, утонченным и отважным».
«Его не привлекает надолго ни хорошо оплачиваемая должность заведующего лотереями его христианнейшего величества, ни профессия фабриканта, ни скрипача, ни писаки… Он чувствует, что его истинная профессия — не иметь никакой профессии, слегка коснуться всех ремесел и наук и снова, подобно актеру, менять костюмы и роли. Зачем же прочно устраиваться: ведь он не хочет что-нибудь иметь и хранить, кем-то прослыть или чем-то владеть, ибо он хочет прожить не одну жизнь, а вместить в своем существовании сотню жизней, — этого требует его бешеная страстность».
«Вокруг него роились влюбленные мужчины и влюбленные женщины».
«Был ли он энциклопедистом чувственной любви? Сексуальным атлетом? Были ли уловки и хитрости его техники соблазнения столь неотразимы? Или у него были совершенно новые идеи в той области, где неустанный исследовательский дух человечества так плачевно пасует?»
«Он был неутомимым любителем, но не профессиональным любовником или соблазнителем. Он не так экстравагантен, как Сафо или некоторые друзья Сократа. Его методы не столь ударны, как у маркиза де Сада. Он менее утончен, чем Шодерло де Лакло в романе „Опасные связи“. Несмотря на мгновенно возникающие и быстро высыхающие слезы, которые он проливает в своих мемуарах по каждому поводу, состязаясь с литературными потоками слез своих подруг и друзей, он менее чувствителен, чем Жан-Жак Руссо. Вероятно, типичным делает его как раз та взволнованная банальность, с которой он понимает и проводит любовь. Как упрямый спортсмен, он настойчиво занимается, если так можно выразиться, голым повторением одного и того же акта с постоянно меняющимся объектом».
«Перед современниками и потомками, его читателями, он представал как человек воистину разносторонний, энциклопедически образованный: поэт, прозаик, драматург, переводчик, филолог, химик, математик, историк, финансист, юрист, дипломат, музыкант. А еще картежник, распутник, дуэлянт, тайный агент, розенкрейцер, алхимик, проникший в тайну философского камня, умеющий изготовлять золото, врачевать, предсказывать будущее, советоваться с духами стихий».
«Он во всем почти: поэт — но не совсем, вор — и все же не профессионал. Он почти достигает духовных вершин и недалек от каторги; ни одного дарования, ни одного призвания он не развивает до совершенства. Как самый законченный, самый универсальный дилетант, он знает много во всех отраслях искусства и науки, даже непостижимо много, и лишь немногого ему недостает для подлинной продуктивности: воли, решимости и терпения. Год, проведенный за книгами, сделал бы его необыкновенным юристом, гениальным историком: он мог бы стать профессором любой науки, так ясно и быстро работает этот великолепный мозг; но он никогда не думает о том, чтобы сделать что-нибудь основательно, его натуре игрока претит всякая серьезность и его опьянению жизнью — всякая сухая объективность. Он не хочет быть кем-нибудь и предпочитает казаться всем: кажущееся — обманывает, а обманывать — для него приятнейшее занятие. Он знает, что искусство надувания глупцов не требует глубокой учености; если он обладает в какой-нибудь области хотя бы крупицей знания, к нему сейчас же подскакивает великолепный помощник — его колоссальная наглость, его бесстыдная, мошенническая храбрость».
«Он обладал удивительным телом, он подчинялся ему, вслушивался в него, расточал его, обдумывал. По сути, именно это и ставит ему в вину неувядаемый дух ханжества».
«Он был бы очень хорош, если бы не был так безобразен».
«Он был более деятельным, более живым, чем дюжина обывателей. Он был любителем с сотней интересов, дилетант в пятидесяти областях».
«Так что же, он — шарлатан? Если угодно, да, когда приходится, но шарлатан, признающийся в своем шарлатанстве, чего не случалось ни до, ни после него, и при этом каждый раз уточняющий истинную — сексуальную — причину всех суеверий. По сути, он похож на Фрейда, но с добавлением комизма».
«Неудивительно, что при таком основательном аппетите и неутомимом потреблении качество женщин не всегда на высоте. Когда чувственность обладает таким верблюжьим желудком, приходится быть не изысканным гастрономом, а обыкновенным обжорой».
«Женщины, его соратницы, часто как бы волею случая связаны между собой узами родства или близости — это сестры, подруги или даже мать с дочерью. Протрем глаза и прочтем: „Мой дух и моя плоть — единая субстанция“… Благодаря этой субстанции и благодаря неотъемлемому от нее презрению к рабству и смерти, стены раздвигаются, враги исчезают, счастливые случаи множатся, выход из тюрьмы становится возможным, игра оборачивается выигрышем, самоубийство откладывается, из побежденного безумия извлекается польза, и разум (во всяком случае, некий высший разум) торжествует победу».
«Его система состояла в том, чтобы не иметь никакой системы. Его причудой была попытка продлить сладострастие».
«Свои приключения он немедленно обращал в увлекательные истории, которыми занимал общество».
