Теперь в почете, заказов много. Здесь всегда сыро, постоянные дожди, такой плохой климат. Ему уже сорок, ребенку год, а жене двадцать, и она носит то самое кольцо, все-таки пригодилось. Он хозяин ювелирной лавки, лучшей в городе. Дорогая карета, дом возле главной площади, пристройка с мастерской. Уже совсем лысый, зато опять похудел.
Встает, когда на дворе еще темно, по утрам всегда раздраженный (жена спешит напоить его кофием). Сигарет нет, курит трубку. Потом жена хлопочет по хозяйству, а он, надев фартук, идет в мастерскую. Обычная работа, обед в трактире неподалеку, он любит филейную вырезку из единорога и яйца гарпий на десерт. Кофий очень дорогой, привозят с южных островов, но он богат и после обеда позволяет себе одну чашку. Хозяйка трактира – вдова, любит носить длинные синие юбки. У нее пышный бюст и красивые рыжие волосы. Иногда она заводит его в кладовку, ложится грудью на бочонок и сама поднимает юбку. Он дарит ей сделанные им украшения, те, что подешевле. Жена ни о чем не догадывается.
Только поздно вечером он возвращается из мастерской, ведь здесь нет телевизоров или детективов, чтобы почитать перед сном. По субботам обязательный визит к тестю-магу, куда приходит еще старший тюремщик, с которым они играют в кости. Иногда ярмарки, он их не переносит, а жена очень любит, порой прогулка с ребенком по аллее возле площади. Они никогда не ссорятся, молодая жена глупа и боготворит его.
Ритм определен давно: мастерская, хозяйка трактира, синяя юбка и бочонок в кладовке, магия огненных пентаграмм, дикие кентавры в лесах вокруг городской стены, маг, тюремщик, гарпии, единороги, ярмарки, ребенок, жена.
В постели он все чаще сразу поворачивается к ней спиной и засыпает, смутно понимая, что сейчас стало хуже, чем прежде, потому что отрезан последний путь к отступлению.
И дома, и в мастерской, и в таверне – изо дня в день все почти то же самое.
Но здесь всегда пасмурно.
Каббала!
Эта работа кладовщика не предполагала ночных бдений. Но на службе все знали, что я не пью и застолья считаю глупым времяпрепровождением. И живу один. А охраннику Пете припекло отпраздновать Новый год дома, вот он мне и позвонил.
Я сел в метро и доехал до станции «Вокзальная». Тут сходились поезда дальнего следования и пригородные электрички. Было уже темновато, я пошел, сунув руки в карманы пальто; оно у меня длинное и темно-синее, куплено в секонд-хенде, а выглядит дорого. Солидно. Черный шарф и вязаная шапочка с помпоном довершали картину.
Снег не скрипел – слишком тепло, но ощущение все равно было новогоднее. Может, из-за елки, водруженной в центре вокзала. Я пересек его и спустился в длинный, изгибающийся подземный переход.
У стен продавали апельсины, зимние перчатки, семечки, тарань, лук, сало, картошку и кофе на разлив. Доносились гармошечные подвывания и молодой голос: «Обязательно, обязательно, я лично на рыженькой женюсь…» Голос-то молодой, а вот дядя-гармонист, который здесь на посту каждый вечер, – седой и вислощекий.
Я остановился, отдал мелкую банкноту, и продавщица нацедила кипятку из большого двухлитрового термоса. Сыпанула туда гранул, сахара, перемешала и протянула мне. «Обязательно, обязательно, подберу себе на вкус…» На вкус – дерьмо кофе, растворимая пакость. «Но шоб была она симпатишная, и слегка курносый нос…» Обжигаясь, я выпил кофе почти залпом, смял стаканчик, бросил и пошел дальше. «Но обязательно, обязательно…» Пожилой мужчина с гармонью и молодым голосом – у ног его прямо на снегу стояла щербатая тарелка, в которой мелочь, – заканчивал припев: «Но обязательно, обязательно рыжеватый цвет волоООО…» Я повернул голову, заслышав немилосердную фальшь. Он падал, гармошка расходилась, распахивалась, издавая исступленный, неестественный звук. Она визжала и вместе с ней хрипел гармонист: «…ОСССС…» – заваливаясь на бок.
Он упал, брызги грязного снега разлетелись из-под него, и торговавшая рядом сморщенными яблоками бабешка в невообразимом есенинском зипуне ахнула.
Гармонь, издав умирающий аккорд, смолкла. Мужчина лежал, широко раскинув ноги в ватных штанах, подогнув под себя одну руку, а вторую вытянув в мою сторону. Я поспешно шагнул дальше, уходя с направления, в котором указывала его рука, слыша за спиной возбужденные голоса и причитания: «Поднимите его… Та «скорую» трэба… Може, сердце?..»
Что за черт? Уже сотни раз я его здесь видел. Надо же, именно в тот момент, когда я мимо проходил…
За переходом остановка троллейбусов, и как раз один подъехал. На горку, до площади. Я вышел на Соломенке, здесь большущее бетонное здание института, в котором моя контора арендует полуподвальное помещение.
Совсем стемнело и сделалось как-то неприкаянно. Людишки мимо топали, кое-кто еще даже с елками, хотя до Нового года осталось всего ничего. Два раза Деды Морозы прошли, а один раз – пожилая Снегурочка. А мужик с гармонью-то? Упал – и нет его. Странно как-то, даже дико… Пришлось поднять воротник пальто, потому что снег пошел сильнее. Сквозь него фонари светились, как какие-нибудь фосфоресцирующие медузы в мутной океанской толще. Обойдя институт, я спустился по узкой бетонной лестнице и попал в заброшенный угол внутреннего двора, за которым уже только ржавые, покинутые гаражи и свалка. Офис наш находится в другой, более обжитой части, а производственный цех с воротами, оббитыми полосами белого пластика, здесь. Я приостановился, вытер нос перчаткой и глянул по сторонам. Громада института, где светилась всего пара окон (это в нашем офисе, там еще мастер Руслан сидит, скорее всего), возвышалась слева, а справа – ржавые стенки гаражей за пеленой снега. Я вдруг увидел на ближайшем гараже какую-то фигуру. Пригляделся – ё-моё, Дед Мороз! Он стоял, уперев руки в бока, – темный силуэт на фоне размытого света фонарей. Стоял и смотрел вниз, на внутренний двор института. Пьяный, что ли? Что ему там делать, на гаражах?
Нет, совсем муторно стало на улице. И одинокая фигура на гараже производила такое тоскливое впечатление, что я быстро открыл ворота и вошел в цех.
…коридор, слева двери туалета, душевой, потом склада, потом просторная ниша, где охрана сидит. Я ждал этого. Ждал, чтобы убедиться еще раз: настоящая причина, по которой я приперся сюда в новогоднюю ночь, не выдумана мной. Между дверями туалета и душевой расстояние метров пять, а сами помещения – метра два шириной каждое. Не больше. Я встал и глянул на стену коридора между ними. Нет, не в порядке тут что-то, я прав таки. Давно меня это мучает, а теперь вот как раз есть возможность разобраться.
Охранника Пети уже нет, смылся, эгоист, домой, не дождавшись меня. Вот он, цех – все стены в белой пластмассе. Справа клеть подъемника и закуток наладчиков. Слева железная лесенка на второй этаж, копировальная комната и четырехсекционная печатная машина немецкого производства «Гейдельберг Друкмашинен Остевропа Гмбх», которую я так и называю – друкмашиной. Столы, где разложены календари с последнего заказа, поддон с бумагой, стеллаж с краской и тюк с ветошью. Здесь все пропахло полиграфией, густые химические миазмы висели в воздухе. Из радиоприемника играла музыка.
Тепло. Я снял шапку, почесал лоб. За друкмашиной – а она большая такая, три на восемь и два с половиной в высоту – кто-то ходил, доносились голоса. Я поднялся на второй этаж.
Собственно, второй этаж – это всего лишь доходящая до середины цеха широкая бетонная плита в двух метрах под потолком. Ее сверху закрасили и сделали ограждение, на которое я сейчас и облокотился. Внизу загудело, включился компрессор. Из-за друкмашины появился печатник Витя, повернул один из рубильников на щите. Компрессор умолк, а Витя ушел обратно.
Я спустился на первый этаж, повесил пальто, достал пачку «LM», из нее – сигарету, и прошел за друкмашину. Там помощница печатника Людочка в синем комбинезоне и ярко-зеленых резиновых перчатках полировала тряпкой жестяную пластину печатной формы, а Витя сидел на краю стола. Был он пузатый, толстолицый и в круглых очках. Мы с ним одного возраста, хотя он выглядит куда старше, лет на сорок. А я не пью, хорошо сохранился.
– А ты чего тут? – спросил Витя.
Я не успел ответить. Людочка, дунув на челку, разъяснила:
– Петро ж домой отпросился.