решать.
— Ну! Я пойду? — снова спросил он грустно, готовый расплакаться, если я скажу ему «нет».
— Я не знаю, — сказал я. — Спроси лучше маму.
— Мама меня с собой не возьмет, — сказал он.
— А ты попроси, — сказал я. — Может, сегодня для разнообразия и возьмет.
Он робко потупился и стал снова царапать пол.
— Ты испортишь пол, — сказал я.
Он перестал, замер — и вдруг сломал палочку и сердито швырнул ее в угол.
— Ты попроси ее, — сказал я.
— Она не возьмет, — сказал он. — Она на меня накричит.
— Может, сегодня и не накричит, — сказал я. — Пойди и попроси.
Он поднялся, медленно, робко, и пошел к спальне. Мне было больно смотреть на него.
Он распахнул дверь — и вот! Совершенно нагая женщина! Я увидел ее и не смог уже глаз оторвать от чуда, которое мне предстало: тело гладкое, как речная галька, сама сияющая женственность! Стоя возле кровати лицом к двери, она натягивала через голову платье. Услышав звук открывающейся двери, она быстро повернулась и, опустив руки, прикрылась платьем.
— Сейчас же закрой дверь! — закричала она на Огеново. — Чего тебе нужно?
Мальчик отпрянул от страха, попятился и закрыл за собой дверь. Я быстро отвернулся. Но сквозь меня прошло то, чего я никогда не испытывал…
И вот я сижу и жду, когда она выйдет, и не могу не переживать того, что увидел. Господи…
Звонят колокола в миссии. День постепенно подходит к концу. Не так далеко до комендантского часа. Если бы только еще раз…
— Я ухожу. — Она стоит в дверях спальни.
Она красиво одета. Но какая красота таится у нее под платьем, одному богу известно, как она хороша, когда раздевается догола перед сном, ведь она оке должна перед сном раздеваться, кто-нибудь видел ее голой, почему Тодже всегда меня спрашивал, как она выглядит, может, он иногда ее видит, может, она для него раздевается в моем доме, в моем доме, раздевается в моем доме…
— Я сказала, что я ухожу, — повторяет она.
— Хорошо, — говорю я. — Счастливо.
Она мне улыбается. Почему она улыбается? Может, она надо мной смеется? А зачем бы ей надо мной смеяться?
— Пожалуйста, ничего не давайте Огеново, — говорит она. — Он очень много съел за обедом, так что я не собираюсь кормить его до самого вечера.
— Хорошо, — говорю я и смотрю на нее.
Она смотрит на мальчика — он забился в угол, — но не подходит к нему и открывает дверь дома. Я отвожу глаза, только когда она скрывается из виду.
Я поворачиваюсь к Огеново: он плачет, слезы заливают ему глаза.
— Иди сюда, — говорю я.
Не я ему нужен. Он пожимает плечами и остается на месте.
— Иди сюда, — повторяю я. — Я тебе кое-что скажу.
Он вытирает слезы руками и медленно поднимается.
Я подзываю его рукой, и он подходит ко мне, не глядя, и еще сильней трет глаза.
— Она скоро придет, слышишь?
Он кивает.
Я глажу его по голове и пользуюсь случаем поглядеть на него хорошенько. Мальчик никогда не узнает, почему я так гляжу на него. Не могу сказать, что мои мысли полностью повинуются мне. Ибо в моем уме уже возникает связь между этим мальчиком и женской фигурой, которая несколько минут назад потрясла меня, о которой я никогда теперь не перестану думать.
— Покажи мне новую игру. — Лицо его проясняется.
Он чуть не поймал мой безумный взгляд.
— Во что ты хочешь играть? — говорю я.
Он в замешательстве. Засовывает палец в рот и глядит на меня.
— Можно я позову сюда Ономе и мы будем играть вместе? — просит он.
— Мама сказала, чтобы ты не выходил из дома, — говорю я. — Поэтому тебе нельзя пойти за Ономе.
— Но их дом совсем рядом.
— Ну и что? — говорю я. — Мама тебя побьет, если узнает, что ты выходил на улицу.
— Ты ей скажешь?
— Я не скажу, она сама увидит тебя, когда пойдет домой.
— Я бегом.
— Все равно она может тебя увидеть, — говорю я. — И тогда она тебя выпорет.
Этого достаточно, он покоряется. Он стоит потупясь и теребит пальцами воротник рубашки.
— Тогда я принесу горлышко, и мы будем играть с тобой, — говорит он.
— Давай.
Он бежит в спальню. Снова я в мыслях вижу его мать.
Через мгновение он появляется с игрушкой: горлышко бутылки просверлено поперек и через него продета веревка. Мы берем веревку за разные концы и натуго закручиваем, вращая горлышко влево. Потом мы начинаем ритмично потягивать каждый в свою сторону, и горлышко каждый раз яростно вращается, с жужжанием рассекая воздух.
Очень скоро игра надоедает — и ему, и мне. Кажется, он вспомнил о матери и загрустил. Он сползает спиной по степе и глядит в открытую дверь.
Сегодня я пытаюсь понять, что же все-таки происходит. Моя неприязнь к Тодже постепенно усиливается. Это несомненно. И причина не только в том, что он унижает меня и хочет уверить, что я недостоин имени человека. Гораздо важнее то, что меня начинает тошнить от его гнусных выходок, и мое отвращение к старику обостряется от растущей уверенности, что он глумится надо мной лишь потому, что затеял недоброе дело с женой Ошевире. Все очень просто. Больше ему меня не одурачить. Меня больше не убедить, что его показное благодеяние не имеет какой-то другой цели. Напомадился, разрядился, ботинки сверкают, лицо и шея густо напудрены, и убожество моей хижины прикрыто богатыми тканями. Чтобы не было стыдно. Нет, меня больше не одурачить. Может быть, я плохо могу думать и ничего не умею делать, по я все-таки не младенец и понимаю, что все это значит.
Пусть делают друг с другом что захотят. Мне незачем вмешиваться в дела людей, раз они решили вступить в особые отношения. Но я не хочу из-за этого сносить унижения, которых я не заслуживаю.
— Застели постель и исчезни, — часто говорит он, и еще: — Ты ворчишь или мне показалось? Да ты должен быть счастлив, что твою лачугу осчастливил посещением человек такого положения, как я, — А женщине он говорит: — Ах, он просто дурак. Здоровенная туша и безмозглая голова, — и все в том же духе. Раз у него такое положение, о котором он постоянно твердит, почему бы ему не пригласить эту женщину в дом к себе и таким образом подтвердить свое славное великое положение? Что, он боится оказывать ей милости в собственном доме?
Я знаю, какое несчастье, что я калека. Но когда-нибудь бог мне должен помочь! Когда-нибудь я смогу стоять на своих двух ногах и не буду нуждаться в подачках и терпеть унижение перед женщиной. Когда- нибудь я добуду себе работу и, может быть, стану себе самому полным хозяином. Мне не так уж плохо жилось до войны и до того, как начались мои хождения в дом к жене Ошевире. Тогда я безропотно сносил все оскорбления. Но теперь иначе, я не желаю, чтобы меня позорили перед женщиной. Всю жизнь я сторонился женщин, ибо знал, что нм ничего не стоит сказать мне: калека.
— Показать тебе мой автомат? — Мальчик, кажется, оживился.
— Автомат? — Я слегка удивлен.
— Да. Вчера я сделал себе автомат.
— Какой автомат?
— Я тебе сейчас покажу.
