почти вижу, как говорящий приосанивается, — знаете, такие… Прямо породистые.
А мужчины плацкарта — все, как один, крепкие, плотные, большеголовые, короткостриженные, в спортивных кофтах, штанах и тапочках.
— Погодите, дайте-ка вспомнить… Когда у нас появились любовные романы? Где-то восемьдесят девятый год, только-только. Да… «Ловушка для Грейси», не помню автора, я её с таким удовольствием, взахлёб. Муж говорит, ты книжки читаешь и в облаках витаешь. А я думаю, есть же всё равно где-то такое… Должно быть.
— Я сомневаюсь…
Вступает попутчик, он из милиции, судя по: «регулярно», «мелкое хулиганство», «дочка подтверждает», «поддатый под этим делом». Доносятся обрывки рассказа о любви вполне земной, только рваные клочки достигают моего берега, потому что занята мыслями о тебе и не о тебе, о Москве и о том, что в ней, о сотнях мест, где побывала и о тех, где только предстоит. Слушая то краем уха, то всеми четырьмя бесконечные беседы в поездах, присутствуя здесь в качестве независимого наблюдателя, в привычном отстранении, не раз и не два говорила себе: к чему тут моё какое-никакое образование, знания сомнительные, обобщения? Они никому не будут полезны, и даже вмешаться в разговор случайной репликой — не могу. Остаётся смотреть, слушать, записывать, то есть вести разговор с самой собой, а с тобой он, выходит, отсрочен, отложен в дальний ящик будущего, отослан в гипотетическое завтра (когда, скажем, я наберу буквы, ещё не заполнившие пространства рукописного листа, на клавиатуре, перенесу на экран в той же или немного другой последовательности…)
Я не знаю, как здесь и что, куда и откуда. Я просто здесь — в то же самое время, что и вы, но сколько мне нужно всего, какие особенные должны быть обстоятельства, чтобы почувствовать: «да, живу, кажется», внять подлинному течению, а судя по блеску глаз и увлечённости речи, для вас оно — вот оно. И я не то что завидую, хотя да, я завидую, но с прозрачной печалью отвергнутого собеседника, почти изгоя, беспристрастного наблюдателя — наблюдатель всегда больше, чем очевидец — а то и свидетеля, летописца, гляжу на вас, как на представителей другого словно бы мира. Воздушная плоскость между вами и мной не станет меньше, если я устремлюсь вам навстречу.
Замечаю робкие и чуть уважительные, чуть насмешливые взгляды — пишу в блокнот. Вязала бы — и взгляды были другие. Но я так и не выучилась — тот детский шарф из остатков маминых разноцветных ниток, задуманный как широкий, всё сужался. Пропускала петли, желая побыстрее разделаться с ним и приступить к рисованию букв. Так вот теперь моё рукоделье. Но если раньше такие взгляды тешили самолюбие или немного возмущали, смотря по тому, чего в них было больше — уважения или насмешки, то сейчас… Сейчас мне грустно за всех нас, а за себя немного стыдно, что пишу, а не вяжу всё-таки…
Закрываю блокнот, ухожу в тёмный прохладный тамбур, курить, смотрю на отраженье остро и чётко очерченного лица, удивляет — откуда бы ей взяться? — линия от скулы к подбородку, вогнутая, если развернуться в три четверти. И кажется напоминанием о чьих-то взрослых, может, даже средневековых лицах. Наверно, тоже красива, прихожу к выводу в тамбуре.
— А вы в какой сфере работаете?
— В сфере торговли.
— На рынке?
— Да.
— А я в офис устроилась. В офисе работаю.
— Кем?
— Ну, кастеляншей или как сказать…
— Менеджером, — кто-то шутит.
Вдоль вагона идёт продавщица, тащит большую клетчатую сумку, приговаривает:
— Сладенькая водичка, минералочка, пивасик…
Меняла с толстенной засаленной пачкой подозрительных бумажек следует за продавщицей на некотором расстоянии, твердит своё заклинанье:
— Рубли-доллары на гривны менять, кто желает…
— Почём?
— Шестнадцать-пятьдесят сто рублей, — с интонацией наигранно-уверенной.
— Дорого. Почем же евро, интересно?
— Ну так зарабатывает человек. — встревает случайная защитница.
— Шесть гривен один евро. Желаете?
— А? Нет…
Женщины начинают расстилать матрасы, любовно, оглаживая, с многолетней выучкой, разворачивают казенные простыни. Заполняют миграционные листки, косятся на мой — «Ой, а у меня меньше букв… Я чего не так?» — объясняю: «У меня просто имя длинное».
— И редкое.
Зоркий милиционер пересаживается напротив, давая возможность «кастелянше» лечь.
Сам он до Курска, о чём сообщает: «В одиннадцать схожу. Ну не ложиться же?»
Я не рада собеседнику, но плацкарт не оставляет возможности выбора.
— Вы в юриспруденции работаете? — наседает мент.
Его круглое лицо, косой нос (вероятно, был сломан), серые глаза в рыжих ресницах почему-то мне довольно симпатичны.
— Нет, — я всё пытаюсь не идти на разговор.
И почему в юриспруденции? Из-за очков, что ли?
— А где тогда?
Вот пристал.
К тому же вопрос ставит меня в тупик. Я бы сама хотела понять, где всё-таки толком работаю. Везде и нигде. Почти как дух, который дышит, где хочет.
— В СМИ, — поясняю для краткости.
Всего не расскажешь. С буквами, в общем, с людьми.
Он уважительно, а может, немного опасливо примолк. Но я заметила, что у нас любят журналистов. Они олицетворяют власть, а к власти всегда тянутся. Даже представители другой власти, исполнительной. Один из которых вот сидит напротив и вытирает пот со лба кулаком.
Подмечает острым своим пинкертоновским оком шариковую ручку, на которой весьма удачно к случаю значится: «СМИ против терроризма и наркоугрозы» — дома взяла из стакана с пишущими принадлежностями первую попавшуюся — и довольно щурится.
Через час мы уже на «ты», как свойственно всем молодым людям, и почти закадычные друзья, корефаны. Я выслушала не меньше десятка случаев из практики, усвоила, что патруль неправильно ведёт себя при проверке документов, и до моего сознания доведена мысль: «Курск — город блата. Если ты неправ, но у тебя есть блат, ты будешь прав. А если ты прав, но у тебя нет блата, ты будешь неправ».
С мужчинами такого рода, как круглолицый собеседник, я всегда — свой в доску парень. И вот уже выслушиваю историю поруганной любви.
— Она вышла замуж за другого. Я спросил, почему. Она говорит, я ж не знала, какой ты в постели. И дело всего только в этом? Я спросил, почему нельзя было проверить. А сама Лариска — вообще. Вот стоит возле киоска, и её кто-то лапает. Я говорю, зачем позволяешь. А она — нет у меня на тебя времени. Ну раз нет времени, нет вопросов. Я сказал, нет проблем. Я сказал ей, раз у тебя нет на меня времени, у меня к тебе больше нет вопросов.
Он вынимает слова из себя по одному, с трудом, и я еле справляюсь с искушением подсказать то и сё, поторопить ход разговора. Бессмысленно — другой темп.
— Или вот кража. Я говорю, ты проверь, кто в последнее время освободился из мест лишения свободы. А он мне: «А зачем?» Ну ёлки-палки. Ты криминалистику изучал?..
Но мне, конечно, интереснее про любовь.
— Лариска-то, наверно, не одна девушка в Курске?
