Здесь очень интересная лестничная площадка. Такие тоже показывают порой в фильмах, особенно когда действие происходит в Питере или ещё в каком подобном месте. Закругленные пролеты, почти винтовая лестница — и перила закругленные, не очень высокие. Сперва было чувство: не может быть, чтобы здесь и впрямь жили люди. Слишком декоративно, и впрямь по-киношному, смотрится.
А с балкона как бы не до конца раскрытая ладонь холмов — и, как я уже сказала, дома. Ни в одном из которых не встретишь прямого угла. Такое интуитивное открытие стало возможным после того, как папа для строительства загородного дома в числе прочего приобрел угольник. Строительный угольник, вы наверно же знаете, что он такое. Металлический угол с сантиметровыми ризками, идеальный в девяносто градусов. Ну, то есть, настолько идеальный, насколько возможно в таком мире, как наш. Мир-то идеален настолько, что такие вещи, как углы в девяносто градусов, тут почти не встречаются — и правильно делают.
Во всяком случае, точно, что приспособление девяностоградусно в гораздо большей степени, чем многие другие углы, прикидывающиеся углами в девяносто градусов. Я убедилась в том с оттенком прискорбия, последовательно прилагая устройство туда и сюда, где, по моему разумению, пересечениям линий надлежало составлять прямой угол. К оконной раме, столешнице, соединению стены и пола, и так далее. Все углы до единого неизменно оказывались либо восемьдесят девять градусов и девять десятых, либо девяносто один без малого.
Видимо, тут и кроется нешуточная опасность угольника. Его применение обнаруживает повсеместное повальное отсутствие девяностоградусных углов. Но кто был тут, со мной согласится — Ялта и вообще Крым представляет в плане понимания того, что есть прямой угол, поистине благотворный плацдарм для изучения. Вряд ли на всём полуострове найдется прямой угол хотя бы в девяносто один градус — скорее всего он будет составлять все девяносто девять или, что тоже вполне вероятно, семьдесят четыре.
Но если разобраться, в прямых углах и прямых линиях кстати и нет красоты как таковой. Красота начинается там, где начинаются отклонения.
И, конечно, будь я художником, всё-таки вполне художником, а не любителем неуверенным, я бы нашла, что писать в Ялте.
Да, но прежде я бы хотела договорить свою мысль: женщине не нужны сотни мужчин. Если у неё их сотни, значит, единственного она так и не встретила. Не такое уж очевидное умозаключение, как кажется на первый взгляд. Мужчина — он же совсем как город: каждый составляет отдельную жизнь. А сколько у человека может быть жизней?
Но в разорванном пространстве современного мира (я так часто повторяю это и подобные словосочетания, что могу уже делать оранжевым фломастером точечные отметки на собственном веснушчатом носу) мы вынуждены проходить жизнь не как надо, а почти как придётся.
Мы могли бы с тобой, кто б ты ни был, жить в таком городе, как этот. И в совсем другом городе, например, таком, как — ну, пусть Глазов. И в Новосибирске могли бы провести жизнь почти наверняка, особенно в Академгородке. И в Ростове Великом, куда меня всё время влекло. Ну и в Ярославле тоже. И, видимо, в Москве — мы могли. У нас были к тому некоторые основания. Но почему-то вышло всё-таки, что мы не можем: ни в Ялте, ни в Глазове, ни в Новосибирске, ни в Ростове, ни в Ярославле, и ни — тем более — в Москве.
Место, где могла бы протекать и завершиться наша совместная жизнь, называется Нигде. Поэтому мы проживём их раздельно. Если никто из нас не слетит в кювет, будем слышать друг о друге время от времени от общих знакомых. Ты прочитаешь статью в газете. Я увижу афишу Большого театра.
Спасибо, по крайней мере, что хоть в начале было не так, как бывает.
Ты пренебрег значительно позже, тут можно пытаться анализировать причины своих поступков и брать ответственности сколько унесёшь, говорить: я виновата. Так лучше, чем когда без всяких поводов, просто надоедаешь.
Я искренне и с удовольствием желаю тебе всевозможных успехов. Может быть, те успехи и понимания, которых мы могли бы добиться вместе, тоже имеют какое-то такое именование — типа
С утра опять пренебрегла «Камбозолой», съела бутерброд с маминым простеньким сыром — остался с поезда. И пустилась в новую большую прогулку. Люблю ходить пешком и подолгу не утомляюсь. Не устают мои легкие ноги выситься над пустотой, вроде того. В городе заметно меньше народу. Вероятно, нынче какой-нибудь будний день. Понедельник там или среда…
Памятник на набережной, в котором воплощены какие-то карикатурные персонажи, оказывается, сотворен на тему «Чехов и дама с собачкой». Особенно радует, что дама держит в бронзовой руке розу с толстыми бронзовыми лепестками. Без розы никак нельзя.
Такие же точно по стилю стоят и в Киеве (изображая Паниковского, а также Проню Прокоповну — но они хоть впрямь карикатурны), и в Омске (жена одного из первых губернаторов, Люба, на скамейке, где есть место присесть второму, а также сантехник, высунувшийся из люка — последний как идея спёрт из какого-то европейского городка), и в Москве (Пушкин и Гончарова на Арбате). Да где только нет причудливых порождений ненародных представлений о том, каким приличествует быть памятнику…
Та же сероволосая сивилла обрабатывает двух смуглых оливковых девчонок. Встречает меня глазами, кивает, как старой знакомой. Шарлатанка! Интересно, как её зовут? Анжелика? Корнелия? Таиах?
Здесь меня всё растаскивают на части противоречивые чувства: то тянет сравнить Ялту с Неаполем (а местных отверженных, интересно, так же со временем выселят в отдельные кварталы?), то хочется проникнуть хоть умственно во времена, когда тут был советский курорт, всесоюзная здравница.
И когда, вероятно, более уместно звучали мелодии, исполняемые на баяне в самую настоящую минуту — «Прощание славянки», «Синий платочек», ещё какие-то…
Присаживаюсь на белую парковую скамейку — и скамеек-то таких, с выгнутыми спинками, меня вот почти лишили, стеклянные остановки троллейбусов и автобусов в Москве — и то с металлическими сиденьями, словно у нас тут Флоренция, где логичны каменные скамьи, раз всё равно нагреваются на солнце.
Баянист перестал играть. Я испугалась, сейчас уйдет — встала и подошла, положила на газетку, расстеленную на дне хозяйственной сумки, к светлым украинским пятакам, мятую бумажку — самое малое и единственное, что я могла для него сделать. Спросила:
— А что за мелодия?..
— Три вальса, Шульженко поёт.
Вблизи лицо. Красные прожилки на крыльях носа, кустистые брови, курчавые белые волосы на висках, на щеках, в ушах, за ушами. Серые глаза.
— Вариации играю — тема, и кружево… Или образ — и оклад…
Он неторопливо постукивает о ноготь папиросой, прежде чем прикурить, другая рука в то же время вытаскивает спичку из коробка, пальцы музыканта ни на секунду не запнулись, выполняя такую сложную манипуляцию.
То, как он назвал свои вариации… Что за страна всё-таки, где каждый встречный-поперечный изъясняется притчами? Встретишь вот так человека — надолго задумаешься.
— Я сорок лет в филармонии, аккомпанировал — всем…
Он говорил, и брызги долетали до лица — море или слюна? Я не стирала — вдруг показалось, было бы подло.
— Спасибо вам… Мне кажется, вы делаете очень хорошее дело. — сказала я, не сдержавшись. Момолётно подумалось, ему будет важно такое услышать. Кто скажет-то, если опять не я?
— Ну так! Я ж ещё старой закалки.
