туманное предложение из одного только чувства патриотизма.
Кстати, из четверых мичманов лишь один не осилил новую должность, и для него пришлось подыскать работу полегче. Что касается остальных, то Иван Гаврилович Шемелин был назначен на вторую лодку, а радиотелеграфист Иван Иванович Ершов и торпедист Александр Николаевич Крикуненко влились в наш экипаж. Именно вокруг них — первых сверхсрочников-атомщиков — формировались кадры подлодки. На это потребовалось около полугода.
Дело в том, что матросов к нам прислали самых разных: подводников, надводников, ремонтников, дисциплинированных и недисциплинированных. На занятиях с офицерами большинство из них заразились стремлением как можно скорее и полнее освоить атомную лодку. Других же, снабженных отличными характеристиками и девственно чистыми карточками взысканий, через непродолжительное время пришлось отправить обратно. И выучка на кораблях, на которых они служили, была не на высоте, и замполиты, не дрогнув, подписали прекрасные характеристики людям, от которых хотели избавиться, и отделы кадров с легкой душой отфутболили их куда подальше. Не хочется называть имен, но отмечу, что особенно много неграмотных, ленивых и недисциплинированных матросов командировали нам с крейсера «Каганович» Тихоокеанского флота.
Тридцать лет спустя, на юбилее нашего стенда я встретил нескольких бывших «трудных», которых мы все-таки оставили в экипаже. Как гордились они тем, что их руками были пущены и освоены первые механизмы, как приятно им было вспомнить, каким трудом далась нам всем подготовка к службе на первом атомоходе.
Надо признать, что служба у матросов была не из легких. Весь личный состав расписан, как на корабле, на трехсменную вахту. Дневная смена заступала в 8.00 и уходила отдыхать в 18.00. А в перерывах между вахтами проводились занятия, как по боевой подготовке, так и политические. Последним везде уделялось особое внимание, но у нас проводить, как это требовалось инструкциями, три часа подряд за политбеседой оказалось невозможно. Политрук не переставал сокрушаться по этому поводу: «Приедет проверяющий — головы нам снесут! Никто не поверит, что на берегу матросы и офицеры устают больше, чем в море».
Однако это было именно так. Люди начали жаловаться. Матрос рассказывает: «Стыда не оберешься! Сижу в кино, рядом девчата. Слышу, толкают в бок: “Хватит храпеть! Иди спать в казарму!”»
Вслед за усталостью и недосыпанием, пошли жалобы на рваную одежду и обувь. Каждому срочнослужащему выдали всего по две вискозные рубашки, по одному костюму, а купить другие им было не на что. А носки? На смену и обратно люди шли пешком — разве на них напасешься? Добиваться дополнительной одежды бессмысленно. Как всегда у нас: кидаем на ветер миллионы и экономим копейки. Пришлось обходиться своими средствами. Раздобыли инструмент и материалы, чтобы чинить обувь, к счастью, среди матросов нашлись сапожники. На просьбу выдать новые рубашки у всех инстанций ответ был один: «Не положено!» Чтобы не зашивать дырки на локтях и не чинить манжеты, находчивый моряк брал ножницы и одним махом делал из рубашки тенниску.
То и дело среди матросов раздавался ропот: «Пусть лучше меня на флот спишут! Требуют в сто раз больше, чем по уставу, а положенное довольствие не дают. Где пять фильмов в неделю? Где мертвый час? Где время на самообслуживание?»
Случались и срывы. Первым отправили в Москву, на гарнизонную гауптвахту одного электрика, старшего матроса В. Мера оказалась очень действенной, но вовсе не из-за жесткого режима. Посадить на «губу» было невероятно сложно: наказуемого надо переодеть в форму, перевести на питание в экипаж, выписать аттестат и еще дюжину разных бумаг. Процедура занимала двое-трое суток и связана была с двумя-тремя поездками в Москву. В итоге, начальник наказывал главным образом себя. Воспитательный же эффект строился на том, что, видя мучения офицера, нарушитель дисциплины чувствовал угрызения совести и старался больше дело до гауптвахты не доводить. Так что за год с ней познакомились считанные единицы, попавшие туда за самые серьезные проступки: пьянство или потерю бдительности (например, потерю пропуска). К тому же все эти нарушения произошли в начале нашей службы в Обнинском. Потом все притерлись и стали оберегать друг друга от ненужных хлопот.
Лишь раз недовольство матросов своим положением выплеснулось наружу, когда наш стенд посетил недавно назначенный главнокомандующий ВМФ адмирал С.Г.Горшков.
Мы основательно подготовились к этому визиту, от которого зависело решение многих наших проблем, успешно обходимых чинами пониже. С.Г.Горшков прибыл с семью адмиралами, в том числе, с начальником главного штаба Фокиным и с заместителем главнокомандующего по кораблестроению и вооружению Исаченковым. На стенде, где проводились испытания, все прошло гладко, затем была запланирована встреча с личным составом.
По уставу встречать главнокомандующего полагается в установленной форме одежды, в строю и с оркестром — к этому он уже успел привыкнуть. Мы же были одеты в непривычную для начальственного взгляда гражданскую одежду, причем у многих матросов и старшин уже порядком обтрепанную. Галстуки тогда не все умели завязывать, да и из соображений секретности мы не особенно требовали, чтобы их носили.
В помещении было тесновато: матросы разместились за столами по три-четыре человека, сидели и проходах на табуретках. Командир встретил главкома как положено. Тот поздоровался, услышал дружное приветствие «Здравия желаем, товарищ адмирал!» и разрешил сесть. Адмиралы расположились на стульях перед учебной доской, и Горшков начал разговор традиционным: «Ну, какие есть вопросы?»
По заведенному порядку, здесь должен был взять на себя инициативу командир, чтобы сделать краткий доклад с предложениями. Но Леонид Гаврилович почему-то замешкался. Этой паузы оказалось достаточно, чтобы встал матрос К. — один из тех, чьи карточки взысканий были чисты и кто первым осваивал московскую гауптвахту. Но смелости и настырности ему было не занимать.
— Разрешите, товарищ адмирал? Матрос К. Есть претензия.
Главком нахмурился — начало разговора было ему не по душе. И стола президиума нет, и внешний вид подчиненных непривычен, а тут еще обращение не по должности, а по званию. По неписаным флотским законам к начальству обращались по званию, если должность у него неказиста, и наоборот — если должность «звучит», про звание забывали. Тем более, когда рядом еще семь адмиралов, а главнокомандующий Военно-морским флотом он один.
— Докладывайте, товарищ матрос, — все же разрешил Горшков.
— Товарищ адмирал, мы прибыли сюда с кораблей, чтобы испытывать атомную установку, — начал К.
— Ну, что ж, замечательно, — поддержал его главком.
— Мы работаем днями и ночами, недоедаем, недосыпаем и не жалуемся. Нас постоянно пронизывают электроны, протоны, нейтроны и прочие альфа- и бета-частицы. Мы на это тоже не жалуемся. Но на флоте нас обували и одевали, а здесь — вот посмотрите на мою рубашку!
И К. продемонстрировал торчащие сквозь дыры острые локти.
— Хотите, могу и носки показать — хожу с голыми пальцами!
Главнокомандующий нашел взглядом Осипенко:
— Командир, в чем дело? Доложите!
— Товарищ главнокомандующий, мы обращались в вещевые органы и во все инстанции, — волнуясь, произнес Леонид Гаврилович. — Нам везде отказали.
— Товарищ Фокин, — сказал Горшков начальнику штаба. — В чем дело? Разберитесь!
Настроение главкома портилось на глазах. Не самый лучший момент, чтобы выходить с серьезными предложениями, идущими вразрез с установившимся десятилетиями порядком. Но другого случая могло не представиться. Я напомнил сидящему рядом Осипенко, что пора докладывать. «Попозже, не при всех, — шепнул он мне. — Давай, Лев, начинай ты, у тебя язык побойчее».
В какой-то момент мне показалось, что он меня подставил, но потом я понял его расчет: если мой доклад вызовет гнев, будет кому встать на мою защиту: есть он, командир! А если обрушатся на него? Кто тогда сможет прикрыть его и защитить дело?
В докладе я обосновал следующее положение: служба на атомных подлодках требует, чтобы
