И отступил, давая путь принцессе и её спутницам.
Те немедленно двинулись вперёд. Принцесса, не проронившая ни слова, лишь тряхнула волосами, присобранными на затылке и примявшимися под капюшоном. Они у неё были то ли русые, то ли каштановые — Джонатан в полумраке не успел рассмотреть. И лица её не успел рассмотреть — пялился, как болван, чуть только рот не разинув, и думал, что ну надо же, как получилось…
Надо же, что именно сегодня, в ночь, когда его совершенно случайно назначили в караул при спальне монарха, в город вернулась единственная дочь короля, принцесса Женевьев, покинувшая страну много лет назад.
В сущности, это было всё, что Джонатан знал о принцессе. Во дворце её вспоминали редко, а сам он если и задумывался о ней, то лишь гадая, почему она не приедет к умирающему отцу. Что ж, вот и приехала… Портьеру за ней опустили, и дверь закрылась, отрезав королевскую спальню от передней.
Уго со Шнейлем переглянулись. Вся их расхлябанность разом куда-то пропала. Они натянули свои мундиры, и Джонатан мысленно одобрил это, радуясь, что даже в самом бесстыжем разгильдяе может проснуться чувство долга перед своим сюзереном. Король умирает, и только что мимо них прошла будущая королева. Теперь она уже не покинет столицу — и, как знать, может, только мечта о встрече с ней держала в живых бедного старого короля. Принцесса, похоже, очень спешила к отцу, раз о её возвращении не было объявлено официально, и сейчас вбежала к нему, не сбросив заляпанного дорожной грязью плаща. Впрочем, это было немного странно, ведь о болезни короля Альфреда было известно давно и…
Джонатана так увлекли эти мысли (он вообще относился к породе молодых людей, склонных уплывать в мечтах незнамо куда), что он едва не пропустил момент, когда Вилли Шнейль, натянув мундир и сунув за пояс свой пистолет, вынул из ножен форменный кортик и, ступив к Джонатану, ударил его в правый бок.
Джонатан опомнился за долю мгновения до этого и успел отшатнуться. Лезвие пропороло ему мундир. Если бы Джонатан поддался на уговоры и, по примеру своих товарищей, тоже разделся, сейчас в боку у него была бы колотая рана и его кровь хлестала бы на тёплый, нагретый люксиевой печкой мозаичный пол. Вот так рьяная верность Уставу спасла Джонатану ле-Брейдису жизнь. Впрочем, задумался он над этим гораздо позже.
Шарахнувшись от нападающего, Джонатан покачнулся, и это дало Шнейлю ошибочную уверенность, что нападение удалось. Он расслабился на секунду и опустил кортик, тогда как Уго, неподвижно стоявший в стороне, молча наблюдал за происходящим. Джонатан инстинктивно понял, что это необходимо использовать, схватился за бок и, захрипев, стал оседать на пол. Шнейль расслабился окончательно — и лишь секунды через две заметил, что на пальцах Джонатана, сжимающих разорванную ткань мундира, нет крови. Шнейль рванулся к нему опять, но драгоценное время было уже упущено: Джонатан выхватил шпагу левой рукой и вонзил её кончик Шнейлю прямо в горло, открытое распахнутым воротом сорочки.
Шнейль рухнул на него, булькая кровью. Джонатан увернулся от валящегося тела — и в тот же миг лицо его опалило порохом. Ему опять повезло, второй раз за эти безумные полминуты, самые безумные в его недолгой жизни. Уго стрелял почти в упор, но умудрился промазать, и пуля выбила золочёный изразец из печи, разнеся его вдребезги. Уго чертыхнулся и швырнул пистолет на пол — перезаряжать не было времени. Но вместо того, чтоб выхватить шпагу, он кинулся к спальне короля, оставив за собой и Шнейля, валявшегося в луже крови, и оторопевшего, оглушённого выстрелом лейтенанта ле-Брейдиса.
Джонатан никогда не бывал в бою. Учения в академии не отличались особой суровостью, тем более что он всегда мечтал о лейб-гвардии и не особенно представлял себя лежащим на брюхе в грязном окопе под градом вражеских пуль. А ещё он никогда прежде не убивал и никогда не чувствовал тёплой крови убитого им человека у себя на лице и руках. Поэтому он просто стоял и смотрел, как лейтенант Уго врывается в королевскую спальню, и слушал крики ужаса, рванувшиеся оттуда после мгновения страшной немой тишины.
Джонатану казалось, что стоял он так очень долго, хотя прошло гораздо меньше одной минуты. Потом паралич, цепко схвативший его ноги, отпустил, и Джонатан вытащил из кобуры пистолет. Позже он думал, что ему следовало также взять пистолет убитого Шнейля, но в ту минуту просто не сообразил это сделать. Ему и так казалось, что он уже безнадёжно опоздал.
И почти так оно и было.
Королевская спальня оказалась меньше, чем он ожидал. В ней почти не было мебели — лишь временные постели для камердинера и лекаря, да смертный одр короля на возвышенности посреди комнаты. Сами камердинер и лекарь, оба, лежали на полу заколотые, так же как леди Гловер и дама, сопровождающая принцессу Женевьев. Лейтенант Уго убил четырёх человек, беспомощных, не ожидавших нападения, в течение менее чем одной минуты.
Единственными живыми, по иронии судьбы, пока ещё оставались те, кого он, без сомнения, и должен был убить в первую очередь.
Король Альфред был ещё жив — более жив, должно быть, чем в течение последних месяцев. Его сморщенное и тёмное, как сушёная слива, личико едва выделялось на фоне болезненно-белых подушек и простыней. Он пытался встать и тянулся к краю кровати, раскрыв высохшую костлявую ладонь, удивительно твёрдым движением, словно требовал, чтобы в неё вложили шпагу. Его дочь, так и не снявшая дорожного плаща, стояла рядом, белая, как простыни на смертном одре её отца, и сжимала двумя руками дымящийся пистолет.
Джонатан не слышал выстрела, и только тогда понял, как сильно его оглушило. Когда принцесса увидела его, её глаза расширились от ужаса и она бездумно спустила курок ещё раз, хоть в этом и не было никакого смысла. Лейтенант Уго стоял напротив неё, шатаясь — пуля пробила ему плечо, кровь заливала мундир, но он не выронил шпагу и лишь осклабился, когда принцесса спустила курок второй раз, вхолостую. Он, вероятно, решил, что от испуга она попыталась его добить.
— Не выйдет, сука, — сказал Уго странно весёлым и радостным голосом. — И знаешь что? Пожалуй, я с тобой за это поразвлекусь, прежде чем…
Люксиевый светильник, горящий в изголовье королевской постели, вдруг быстро и тревожно замерцал, а потом совсем погас. И в этот миг Джонатан понял, что надо стрелять, сейчас, немедленно, даром что Уго стоит к нему спиной — только так он ещё успеет остановить цареубийство.
Лампа мигнула ещё раз и окончательно погасла. Уго с рёвом ринулся в угол, где рядом со своим отцом в ужасе застыла принцесса Женевьев.
— Ваше высочество, пригнитесь! — закричал Джонатан и выстрелил в потолок.
Он не мог стрелять в Уго, боясь задеть короля или принцессу. Но ему нужен был свет — теперь, когда лампа погасла. Короткая вспышка от выстрела на долю мгновения озарила комнату красноватым заревом, и Джонатан увидел всё, что ему было нужно: свесившегося с кровати короля, фигурку его дочери у стены, разворачивающегося на выстрел лейтенанта Уго. Джонатан отшвырнул пистолет и прыгнул вперёд, вслепую полоснув шпагой. Если бы Уго сохранил пистолет, пуля вошла бы Джонатану прямо в грудь — но у Уго была только шпага, и он не успел занести её для ответного удара, напоровшись на клинок Джонатана. Через минуту всё было кончено.
Джонатан стоял какое-то время, не слыша ничего, кроме собственного тяжёлого дыхания. Никто не шевелился, и он не мог даже понять, вовремя ли успел, получилось ли хоть кого-то спасти. Он подковылял к изголовью кровати, споткнувшись о ступеньку возвышения, и попытался заново разжечь лампу. Ничего не получилось — запал щёлкал вхолостую, люксий не горел, и стекло под трясущейся ладонью Джонатана оставалось холодным и мёртвым. Джонатан вернулся в переднюю, но там ни одна лампа не горела тоже.
И тогда Джонатан остановился в полной растерянности, совершенно не зная, что делать дальше.
В спальне послышалось какое-то движение. Джонатан осторожно откинул портьеру, щурясь и всматриваясь во тьму.
— Ваше вели… высочество? — поправился он, и фигурка перед ним снова испуганно замерла. — Не бойтесь. Вы в безопасности. Не бойтесь, бога ради. Всё… всё позади. Как… как его ве… личество?..
Он заикался и запинался, и даже не чувствовал себя дураком из-за этого.
Его глаза уже привыкли к темноте, и он видел, как принцесса склоняется над постелью отца. Потом она выпрямилась, и по её молчанию он понял всё. Джонатан только надеялся, что бедный старик перед смертью успел понять, что он, Джонатан, — не враг его дочери.
