должны помочь Германии, нуждающейся в таких профессионалах, как вы. Германия в настоящий момент — готовый к запуску стартёр. Россия — огромный стынущий мотор, с которого каждый свинчивает что хочет. Включится стартёр — заработает мотор. Я говорю достаточно схематично, капитан, но надеюсь, понятно?
— Вполне, — ответил Аристархов. — Но я всего лишь пилот. Я выполняю конкретные приказы и задания командования. Геополитика — это для меня слишком сложно. Не в смысле понимания, в смысле участия.
— Все мы в той или иной степени участвуем в геополитике, — философски заметил герр Вернер. — Одни своими действиями, другие бездействием. Вы утверждаете, что выполняете приказы командования, капитан. Но сегодня вы отказались выполнить преступный, по вашему мнению, приказ. Не мне вам объяснять, что для мужчины действие в любом случае предпочтительнее бездействию или, как в вашем случае, неучастия. Вы могли затеять всесветный скандал, вы же вместо этого пьянствуете в Гамбурге. Мы, немцы, обычно выполняем любые приказы своего командования. Это наша трагедия, но это и наша надежда. Вы, русские, похоже, неспособны ни к выполнению приказов, ни к неподчинению им. Вы всё надеетесь, что кто-то сделает выбор за вас. Вы застряли между трагедией и надеждой.
— Может быть, — согласился Аристархов, — но в любом случае действиям на пользу Германии я предпочитаю пусть трусливое, позорное, но неучастие в действиях во вред России. Полковник, я благодарен вам за ваше лестное предложение, но в данный момент оно меня не интересует. Давайте закончим этот разговор и расстанемся друзьями? Геополитическими друзьями?
— Вероятно, мы могли бы расстаться геополитическими, как вы выразились, друзьями, — вздохнул герр Вернер, — если бы речь не шла о конкретной и очень срочной работе в горах Боснии. Я столь откровенен с вами, капитан, потому что не оставляю вам шансов отказаться. Где нет шансов, там нет выбора. Где нет выбора, там нет места сомнениям и угрызениям совести. Я предлагаю вам сделаться немцем, капитан. Поверьте, это большая честь.
Аристархов встал, и тут же встали люди у дверей, образовав подобие каре.
— Если я не подчинюсь… арестуете? — спросил Аристархов. — Увезёте? Неужели вы полагаете, что немцем можно сделать насильно?
— В отношении вас я уполномочен принять решение на месте, — задумчиво посмотрел на него герр Вернер, и Аристархов подумал, что, пожалуй, полковник не врёт. — Вас могут прямо сейчас в пивной пристрелить в пьяной драке. Вы можете оступиться на набережной и утонуть. Принять смертельную дозу наркотиков…
— Предпочитаю в пьяной драке, — усмехнулся Аристархов, — это как-то по-мужски.
— А в притоне гомосексуалистов с развороченной задницей и отрезанными яйцами? — подмигнул ему герр Вернер.
— Принимайте решение, полковник, — сказал Аристархов, — я потерял достоинство при жизни, отчего мне заботиться о нём после смерти?
— Я знаю, капитан, про ваши семейные неприятности, — опять разгадал его мысли герр Вернер, — и поверьте, искренне вам сочувствую. Полагаю, дело здесь не в вас и даже не в вашей жене, хотя, конечно, отчасти в ней. В унижении России и русских. Если, конечно, это может служить утешением. Но вы молоды, капитан, а Германия, как известно, страна невест, отменных невест.
Аристархов посмотрел на герра Вернера с уважением. Он в общем-то не удивлялся, когда старшие по званию отгадывали мысли младших по званию. На том стояла армия. Но что мысли русского капитана отгадывал немецкий полковник — это наводило на мысли о так называемых общечеловеческих ценностях. В том смысле, что национальные армии различных государств являлись не последними их вместилищами.
Вместо того чтобы что-то немедленно предпринять, Аристархов инертно, но с нарастающим автоматизмом хлебал водку. Вдруг подумалось, что точно так же инертно, тупо, анестезированно ворочается Россия, обрезанная новыми нелепыми границами, с венами-трубопроводами на вывод, как на операционном, но более похожем на мясоразделочный, столе. Хоть и было в высшей степени самонадеянно отождествлять собственную ничтожную личность с огромной пока ещё страной. Но герр Вернер отождествлял себя с небольшой в сравнении с Россией Германией и черпал уверенность и силу в этом своём отождествлении. В то время как Аристархов в своём — как экскаватором — неуверенность и слабость.
Должно быть, от всех этих мыслей у Аристархова сделалось до того жалкое лицо, что герр Вернер посмотрел на него с брезгливым презрением. Герру Вернеру самое время было вспомнить тезис Бердяева о вечно бабьем в русской душе. Если, конечно, герр Вернер читал Бердяева.
Всем своим видом герр Вернер показывал, что не следует так расстраиваться ни из-за разрушения собственной страны, ни из-за измены собственной жены.
Аристархов нагнулся над блещущей, как доспех римского преторианца, серебряной омарницей, увидел своё искажённое изображение. «Если у русских офицеров такие лица, — подумал он, — России ничего не светит».
— А можно, — продолжил герр Вернер, — сделать всё гораздо чище и экономичнее для казны бундесвера. Не перевести деньги за жидкие противогазы. Вы единственный, кто был в курсе. Ваши же генералы достанут вас из-под земли и живого разрежут на куски. Мне кажется, — доверительно наклонился к Аристархову, — если начнётся третья мировая война, то она непременно начнётся из-за какого-нибудь крупного неплатежа русским генералам…
— Прошу прощения, полковник, — перебил Аристархов, — мне необходимо в туалет.
Наверное, выражение его лица помимо его воли изменилось, потому что герр Вернер строго предупредил:
— Не делайте глупостей, капитан, не осложняйте жизнь себе и нам.
Аристархов, пошатываясь, двинулся к сортиру, кожей затылка ощущая взгляды идущих следом.
Немецкий сортир был светел и чист, как та самая операционная, где разделывали Россию. Аристархов упал лицом в унитаз и некоторое время неслышно рыдал, словно в водопаде, так что немцам за дверцей кабинки оставалось только гадать, что там поделывает загадочная славянская душа? Аристархов смыл слёзы холодной ароматизированной водой, почувствовал, как расслабленность и безволие вдруг сменились в нём мужеством и холодным, как эта ароматизированная, химически очищенная вода, отчаяньем. Как будто он не провёл бессонной ночи за рулём, как будто не пил сутки напролёт. Он был совершенно уверен, что скорее погибнет, нежели уступит. Отчего же так поздно, подумал Аристархов, когда припёрли к стенке? Отчего бы вот так, как он сейчас, не всем сразу? А что сейчас? Сейчас все, как он — обречены спасаться поодиночке и без больших шансов на успех.
Один из немцев вплотную приблизился к дверце. Аристархов едва успел стащить с унитаза стульчак. Ботинки немца задумчиво перетаптывались под дверцей. Немец как будто думал ботинками. Аристархов понял: в следующее мгновение он просто-напросто высадит ботинком дверцу и окончательно убедится, что все русские свиньи. Если их пьяные офицеры хлебают воду из немецких унитазов.
Аристархов щёлкнул задвижкой, отпрянул назад, прижимая к груди стульчак, как мать дитя или утопающий спасательный круг. Что есть силы оттолкнулся ногами от стенки, спиной вперёд катапультировался из кабинки. Первый немец отлетел, лязгнув зубами, второму же, судорожно сунувшему руку под пиджак, Аристархов, как норовистому коню, надел на шею хомут-стульчак, так что тот, выпучив глаза и схватившись за шею, кулём повалился на глянцевый пол операционного туалета.
Остальное было делом техники.
Варварски выставив ногами изящное с металлическим плетением оконное туалетное стекло, Аристархов, осыпав осколками прохожих, выпрыгнул на сумеречную гамбургскую улицу, бросился, прихрамывая, в переулки, носился, запутывая следы, пока, наконец, не оказался в гавани среди заброшенных домов и пакгаузов. В одном из пакгаузов негры и арабы разгружали длинный, как туннель, трейлер. Грузчиков не хватало. Аристархова задвинули в самую глубину трейлера, и он оттуда передавал желтоглазому в чалме и с серьгой в ухе негру картонные ящики с определённо фальсифицированными бульонными кубиками.
Из трейлера он выбрался чуть живой далеко за полночь. Получил расчёт в сто пятьдесят марок. Переночевал у индусов в подвале. Утром привёл себя в порядок в дорогой турецкой бане и отбыл на автобусе в Берлин, предварительно оплатив в транспортной конторе перегон оставленного на набережной «форда» из Гамбурга к воротам российского военного городка в Саксонии.
