l:href='#n_81' type='note'>[81] Падение всегда болезненно. Боли не чувствуешь, если расслабиться. Все расслабились и падают, падают, падают. В повседневность жалкого человечка, тем не менее, дрожащего над своей жизнью, над её суетой и комфортом. Жизнь — песок. Спас меня кот Шопенгауэра[82]. Поняла, что человека определяют мысли, чувства, мечты. Личность я или клетка биомассы, планктон? Приматы мы или нечто большее? У животных тоже, знаешь ли, искусство, такие дворцы из песка и камня возводят и картины рисуют, людям и не снилось. А ради чего? Самку привлечь? Продлить свой род и сдохнуть? Нет, у людей иная судьба. Верила, что найду свою. Когда Псы выбрали меня тринадцатым, решила, что сны и есть моё настоящее. Дорога. Кира и Ульвиг привели меня в город, где вспомнила и открыла себя. Ты сам говорил когда-то о роли, о предназначении, разве нет?
— Я ошибался. Предназначения были у ангелов. Но ангелы не спешили размножаться, плодить смыслы бытия, наслаждались своей исключительностью, не желали делить власть. И тогда Бог создал людей — маленький зверинец по своему образу и подобию. И если бы Прометей не сжалился над нами, не принёс искру разума и воли, не увидели бы и божий лик в зеркале. Греческие боги покорили мир раз и навсегда, Прометей перевоплотился в христианского змея, подарившего людям время, сделав их смертными. «Но действие иное произвёл обманный плод. Он плотские разжёг желанья»[83]. Платоническая любовь — канал в вечность. Эрос — корень несвободы, союзник Танатоса. Мы — изгнанники из Рая. Нам нужна была плоть — стиснуть друг друга в объятиях, но вместе с любовью получили голод, жажду, неутолимые и неисполнимые желания. Мы — рабы своей же телесной оболочки. Вынуждены кормить её, поить, холить, одевать, работать, иначе встанут все поезда и рухнет цивилизация форм. Человек объявил себя властелином Земли и с тех пор ищет доказательства, что он не животное. Предназначение иными словами. Но созерцание великой картины поднимает его на вершину экстаза так же, как и соитие.
— Да, но картина — тоже форма. И твоя музыка живёт в нотах мелодии, а поэзия — в рифме стиха. Как бы там ни было, я должна вернуться. Мне нельзя превращаться в духа. Разница между мной и твоим братом в том, что он закончил картину с ангелом и свободен, а я так и не вспомнила путь атланта. Вернусь. Буду смотреть по сторонам, много думать и мало делать, чтобы статуи не повторяли друг друга, как мои здешние янусы. Время помогает познать себя, и по дороге не расплещу ни капли. Быть может, создам всего одну статую, но она отразит истинный лик атлантов. Тех, кто затерян в веках, тех, кого, как пустой сосуд, всякий безумец наполняет своим смыслом. И только я смогу вспомнить.
— Я боюсь за тебя. Ты жила по книгам и снам, а жизни не видела.
— Как и ты, хранитель.
— Да. Мы — герои мифов, чужие сны в саду расходящихся тропок.
Что-то до боли родное — орлиное — проявилось в тебе. «Мы — неприкаянные с тобой. Ты. Я. Мы оба».
В тот злосчастный альпийский вечер не дочитала записку в шале на зеркале: холодно, стекло не запотевало от дыхания. «S» постскриптума застыла меж ними перевёрнутым знаком вопроса. Заварила чаю с мятой, легла смотреть телевизор — он всегда меня усыпляет. Показывали документальный фильм о двух гигантских галапагосских черепахах. Они были единственными представителями вымирающего вида, последними рождёнными, но, к разочарованию герпетологов, не спешили любить друг друга. Как и мы, подумалось мне.
— Понимание, привязанность, любовь… глубокие чувства возникают между людьми, схожими своим одиночеством.
Плывём куда-то в утлой лодочке по лабиринту каналов. К морю ли? Есть ли мост через время? Главное — не отнимай руки. Кирин мост невидим, потому что она не помнит его. Мост может быть чем угодно: дверью, волной, лунной дорожкой, натянутым над водой канатом… Никто не знает наверняка, даже стражники по краям: они тоже слепы. Пропустят нас как одно целое, если будешь держать меня за руку.
— Пойдём со мной? Не оглядывайся, и Орфей вернётся вместе с Эвридикой.
— Если мечом жертвуют ради чаши, то и жезл опустится перед пентаклем[84], — заключил Ульвиг, — ты выбрал Маугли, а не Альберта, значит, землю и возвращение.
Лодки несло течением всё быстрее, туман сгущался, закапал солёный дождь, что предвещало близкий выход из лабиринта. Мы поменялись местами. Маугли пересела в лодку к Кире: та заснула, и Маугли вызвалась сторожить чудеса. Мы с Ульвигом двинулись вперёд, разведывая дорогу, чтобы в случае чего остановиться, так безопаснее. Друид и воин. Раньше и не задумывался о том, что мы оба принадлежали к разным веткам одного древнего племени — кельтов. Но я вырос в Лондоне, пропитанном солярными мифами древних греков, а он докопался до чешских дольменов своего прошлого. Мой корабль плыл по вершинам вечнозелёных — несуществующих — деревьев, а его пересекал кровавые реки и чужие моря. Братья, чьи ветки-пути разошлись. Сейчас это уже часть далёкой истории, никто никогда не прочтёт её, не услышит. Следы на песке, заметаемые ветром.
Во время Карнавала в городе наблюдал за людьми, примеряющими маски. Редко кто искал свою точную копию, чаще — противоположность. Уставшие строгие мужья надевали маски шутов, их круглолицые жёны — маски с точёным профилем надменных графинь. Альберт был прав: они мечтали родиться не собой, а кем-то другим. Люди всегда хотят невозможного. И кто-то посягает на чужую территорию, а кто-то уходит в свои грёзы и сны. Всякий считает себя единственным и неповторимым, героем мифа с судьбой и дорогой, и не замечает, что давно пополнил ряды безликих янусов-близнецов. Мы все — звёздная пыль. Солнце не мать нам, мачеха. Жизнь рождена взрывом Сверхновой. А в ядре у звезды — водород. Всё живое вышло из воды и туда же вернётся. Море у нас в крови, оно и есть наша суть, сердцевина лотоса. Никого не оставило равнодушным. Море — утешение и надежда: знаем, где-то там, за чертой, есть другой берег, где вода кончается, упираясь в сушу, но смотрим за горизонт и не видим его. Дамоклов меч времени во власти апорий Зенона[85]. Живём в застывших моментах, в картинках бытия, создающих видимость движения. И в зависимости от того, что для нас сейчас важно, связываем их в звенья цепи, в причины-следствия, сохраняя в памяти повороты сюжета. Но «летящая стрела неподвижна», а земля раскалывается у нас под ногами. Новый шаг — выбор пути, трещина в сердце: добро-зло, тень-свет, смысл-тщета, мир-война, любовь-одиночество, дом-дорога, музыка-тишина… Вечный двигатель жизни. Идём вперёд и вперёд, расщепляясь на поворотах, теряя себя за слоем слой, меняемся и забываем одни моменты, вспоминая другие. Наша жизнь — цейтраферная съёмка[86]: кинофильму отчаянно не хватает кадров. Мгновений, когда мир льётся внутрь, а мы растворяемся в нём, когда тишина звучит музыкой сфер и затягиваются раны. Солнечные блики в листве, капли дождя на коже, случайное соприкосновение рук — остановки на краю пропасти, вырезанные кадры гармонии, равновесия чаш. Светлячки Маугли. Не они ли мерцают в глазах атлантов? Беспощадный режиссёр — наша память — уничтожил моменты как помехи истории, но они оживают во снах, вспыхивают озарениями на стыке кадров в темноте кинозала. Так рождается искусство — пророческие сны наяву, мифы, мистерии для зрителей. Человек отличается от прочих живых существ чувством времени, стремлением его сохранить, передать другим, поделиться. Искусство — битва за бессмертие. Вечное возвращение.
«Все вы юны умом, ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени… Вы даже не знаете, что прекраснейший и благороднейший род людей жил некогда в вашей стране»[87]. Чудовищ- динозавров спалили извергающиеся вулканы и падающие метеориты, язычники поклонялись огню; языческие цивилизации неоднократно страдали от потопов, христиане освятили воду, а смерть примут от отравленного воздуха, или их сметёт ураган. Люди Ветра, очевидно, будут молиться в кислородных барах и возведут стены до неба. Обожествлённые земные стихии. Библейская история о Ноевом ковчеге, греческий миф о Девкалионе, египетское предание об Атлантиде. Воспоминания земли…
— Маугли, я должен сказать тебе …
Перебралась на нос лодки, поближе ко мне. Настороженный взгляд из-под капюшона плаща. Глаза — неестественно прозрачные, светлые, почти белые. Понял, каким впереди нас ждёт море: чистым, как неисписанный лист бумаги.
