Дань саламандре

помогу с учебой. На это она мне отвечала, что поскольку голова ее забита Гербертом («и ничего с этим не поделаешь»), то учеба туда не протиснется ни под каким соусом. То есть получалось так, что у науки не было ни одного шанса просочиться в ее черепную коробку. Однако я позволила себе заметить, что виною тому не только Герберт, но, как мне кажется, ее ленца. Ответом на это была, ясное дело, истерика («Ты де божешь, де божешь бедя подять!!.»)

Ладно. Я решила, на свой страх и риск, поехать к декану самолично.

Мне повезло. Я выяснила по телефону, что в двадцатых числах августа он уже выходит на работу. И записалась на прием.

Как ее фамилия? – спросил декан (похожий на грустного дромадера в добротном и толстом драповом пиджаке). Я назвала. У нее была простецкая русская фамилия. У меня таких трое, сказал декан, какие инициалы? Я назвала. Он, сменив очки и нахмурившись, заглянул в список. Есть такая. Какое у нее отчество? Не пойму – здесь буква «эль»? или «а»? – «А», «а»!.. – я от старания наклонилась к столу. Декан, еще важнее нахмурившись, черной шариковой ручкой уточнил сомнительную буквицу. Кто вы ей будете? Я сказала: жена брата, мы сейчас живем вместе. И что же случилось? Я объяснила. То есть я сказала, что «по целому ряду причин» она сейчас переживает сильнейший нервный срыв и боится не потянуть с учебой. Что именно в данной ситуации зависит от меня? – спросил декан. Я сказала: если можно, не подписывайте ее заявление об академическом отпуске – таким образом, по крайней мере, до зимней сессии, – у нее будет шанс.

На мое счастье, милейший верблюд согласился. Глава 17

Прекрасная натурщица

Теперь надо было что-то придумать с работой. Я решила, что лучшей работы, чем в «Мухе» (то есть в особняке барона Штиглица), – лучшей работы, чем быть натурщицей, ей не найти. Одновременно я устроила мою конфидентку – кстати сказать, через приведшего ее ко мне менестреля (недоваявшего скульптора) – в Академию художеств. На ту же самую «должность». Надо сказать, что с этой халтурой у нее в дальнейшем очень даже заладилось. И не мудрено.

Работка натурщицы имела многочисленные преимущества перед любыми прочими: спасибо моему недо-Праксителю, который ввел меня в курс дела.

Во-первых: натурщице ничего не надо делать. Человек менее ленивый, чем девочка, то есть почти любой, счел бы такое задание трудным, даже невыполнимым. Ведь на полуторачасовом сеансе неподвижного сидения (стояния, лежания) – а такие сеансы в течение вечера идут один за другим, да и позы, в которых надо застывать для голубых глаз вечности, бывают не вполне «физиологическими», т. е. крайне неудобными, – итак, человек, даже чуть менее инертный, чем она, либо очумел бы с тоски, либо, закемарив, чебурахнулся бы с подиума.

Но я сознательно ставлю именно эту особенность натурщицкой работенки на первое место, потому что для моей подопечной, с ее леноватостью, рассеянностью, мечтательностью, с ее, в общем-то, бездеятельностью, что можно также назвать сизовато-мерцающим словом «созерцательность» (все эти качества я списывала еще и на возраст), данный вид трудовой бездеятельности обернулся настоящим раем, где все указанные свойства натуры вышли не только оправданными, но, попав в правильное место (как, скажем, алмаз – в мастерскую опытного гранильщика), воссияли.

Второй авантаж этого дельца заключался, собственно говоря, в прейскуранте почасовых расценок. Голова объекта на сеансе рисования или живописи стоила 80 копеек, тело в одежде – рубль, тело без одежды («надбавка за стыд», точней, за холод) – 1 рубль 30 копеек. Для сравнения: час участкового врача стоил в то время (кто бы это считал, энтузиасты!) 68 копеек.

Добавлю: указанный прейскурант действовал лишь в официальных рамках, то есть непосредственно в стенах учебного заведения; на частных же сеансах, а именно: на квартирах художников или преподавателей – оплата находилась в прямо пропорциональной зависимости от фактического поголовья служителей музы. Проще говоря, они, служители, в конце сеанса скидывались по рублю. И это я вношу в отдельный, третий по счету, плюс описываемой службы.

Четвертым достоинством натурщического поприща являлся гибкий график. Для человека, на трудовых подвигах не зацикленного, любящего лить реки слез – затем, до полудня, дрыхнуть – и потом долго, придирчиво пудрить хорошенький носик, это самое что ни на есть то.

Привлекательный пункт номер пять – да, по ироническому совпадению, пятый пункт этой карьеры состоял в том, что ни пятый, ни какие-либо иные пункты – при наборе на эту работенку – не проверялись. Для того чтобы заполучить эту завидную синекуру, даже не надо было иметь привлекательную внешность, просто художникам требовалось физическое наличие некоего визуального объекта: в виде человеческой фигуры целиком (в одежде, без одежды), в виде головы (лица), в виде верхних или нижних конечностей...

Предъявивший свое физическое наличие принимался на работу в ту же минуту. Это мог быть старик без зубов или старуха с клюкой. А уж если объект был миловидным, а таковым, в нашем конкретном случае, он именно и был, тогда вступал в действие шестой положительный пункт этого благодатного фронта.

Шестым положительным пунктом (в моих глазах) было внимание к ее миловидности со стороны самих служителей музы, а именно господ живописцев, которые мне, правда, вовсе не представлялись обладателями взора горящего (а также шевелюры, блузы и банта), как, скажем, у Карла Брюллова, или просветленного стоицизма, как у Александра Иванова, или, ежели повезет, материальной базы, как у Ильи Глазунова. Напротив, я, конечно, понимала, что среди этих мазил полно лимиты, то есть истеричного и неврастенического племени, с растлевающей мозг спесью, с искалеченным взглядом на достоинство, со смутными представлениями о личной гигиене, и что все они – и «дорогие ленинградцы, и гости нашего города» – одинаково буреют в запоях, как не забуревали еще ни одесские биндюжники, ни волжские бурлаки, ни обрусевшие немцы-сапожники – то есть все те, которые, по инерции городских легенд и сказаний, упоминаются не менее инертным народонаселением в нарицательных, очень устойчивых выражениях (что, конечно, является анахронизмом, поскольку, даже принимая в расчет конюхов и биндюжников («делящих второе призовое место»), можно со всей ответственностью сказать, что в этом спонтанном марафоне представители любых иных слоев по горизонтали и вертикали ничуть не уступали в то время канонизированным народным чемпионам).

Но мне хотелось надеяться, что в той среде, богемной пусть и на новый лад, – но, всяко, не казарменной, не конторской, не затхло-номенклатурной – найдется один, хотя бы один (а нам больше не надо!) «хороший и чистый мальчик», то есть, если называть вещи своими именами, мощный и эффективный клин, который вышибет из этой девочки заговоренный клин Герберта. И, если бы это произошло, я бы заполучила под свою опеку сразу и девочку, и мальчика: укомплектованный набор иллюстративно-рекламного материнства.

А седьмая сильная сторона ситуации заключалось в том, что для девятнадцатилетней нигилистки, которая якобы поставила на себе крест, потому что «если уж Герберт... который ползал передо мной на коленях... так чего же мне ждать...» – для девятнадцатилетней нигилистки, которая лежит, когда не плачет,