Дань саламандре

нашарила конверт. Вытащила его на свет...

Он оказался лиловым. Послание гласило:

Хоть стережет тот клад скелет,

Не дрейфь! – и загляни в буфет.

Буфет, перешедший ко мне от бабушки, громоздкий, как бронтозавр, с одним выбитым стеклышком – и диагональной царапиной через всю нижнюю дверцу – издал, как всегда, уютно-затяжной обломовский зевок...

Конверт был янтарно-желт. Желта, в цвет китайской луны, была и записка:

Теперь отмерь аршин на юг:

На дубе ты увидишь сук.

А сколько это – аршин? – я решила перестраховаться. Что-то около семидесяти сантиметров, надменно сказала она. Я вытянула руку по стене на юг, то есть в сторону двери, присовокупила к тому отрезку еще одну ладонь – и она, моя ладонь, прикоснулась к стояку вешалки.

Функцию вешалки выполняли оленьи рога. На одном роге висела ее серая шубка и мой черный котиковый полушубок. На другом – ее «самопальная» торба в тинейджерском стиле (изделие моих рук). Из его наружного кармашка торчал черный уголок. Я распечатала конверт:

Висит рюкзак над головой —

А в нем найдешь ты жребий свой!

Я хотела написать «подарок свой», чуть виновато добавила она, – но решила, что «жребий» – это как-то... ну... ну-у-у-у... это волшебней, что ли! Ага, «роковей», откликнулась я.

И полезла в ее торбу. Ничего, кроме потрепанной розовой косметички и щетки для волос, там не было. Это из мелких предметов. А из крупных там лежала некая фотокопия. Страниц на четыреста. Имени автора не помню. Сейчас мне кажется, что это был переводной роман с английского. Да: с английского. Назывался он «Кафе БАТИСКАФ».

Думаю, я держала в руках эту пачку фотобумаги с довольно-таки растерянным видом. Это мне? – я постаралась придать своей огорошенности оттенок благодарного смущения.

Неловкость положения заключалась в том, что подобного рода «прогрессивную продукцию» (предназначенную для бесстрашного вкушения под одеялом) я принципиально не потребляла. Возможно, это являлось следствием моей брезгливости.

Брезгливости – к чему именно?

К бесплодности распространителей подобной литературы. К их пустопорожней болтовне. К самой этой литературе, липкой от «миссионерского» пота, которым они обливались в восторге перед своей «неординарностью», «благородством» и «отвагой». Кроме того, данная продукция была дополнительно липкой от захватанности их бессильными, поднаторевшими разве что в мастурбации перстами. В целом, я испытывала брезгливость к самой идее дробно-порционной «свободы».

И девочка об этом моем отвращении знала.

Ой! – вскрикнула она. Нет, нет! тьфу, дубина я стоеросовая! Я же... я же... ох, я же забыла переложить!! Она вскочила с кресла, опустилась на коленки, заглянула под сиденье – и тут же взмыла, победно держа в поднятой руке изящный пакет с изображением Эрмитажа. Жестом фокусника вытряхнула оттуда в свою ладонь красивую сиреневую коробочку... И протянула мне.

Это оказались духи. Назывались они «Фрези Грант». На фронтальной стороне коробочки – в качестве наглядно-просветительной иллюстрации – были изображены: парусник, волны и тонкое лицо девушки с красиво льющимися по ветру, похожими на волны волосами...

Вообще-то такие духи (они источали наивный, как сам апрель, робкий цветочный запах) предназначались, скорее всего, тоже для девушек. В моем понимании, для восемнадцатилетних. А мне было за тридцать. То есть моя воспитанница продемонстрировала явный «прокол» вкуса.

(Но... Сейчас я спрашиваю себя: а может, она и воспринимала меня именно такой? Именно девушкой с красиво развевающимися волосами? Легкой, как свет? Бегущей по волнам?..)

Глава 5

Фотокопия

Что касается переводного романа, то его, по уговорам девочки, мне все же пришлось прочесть. Да, я прочитала его – и даже пересказала своими словами, чтобы она убедилась. Тогда, после пересказа, она еще спросила меня (почему-то шепотом): ты всё поняла? Всё... откликнулась я тоже шепотом (помню, мы гуляли в тот час возле Михайловского замка, стоял теплый май, был вечер, казавшийся почти полднем) – и тут же спохватилась, что понимаю отнюдь не всё, например: при чем тут шепот?

Забегая вперед, скажу, что сначала эти фотокопии остались у меня надолго. Может быть, они принадлежали девочке лично. Через несколько лет, когда девочки уже не было (да: когда тебя уже не было) – во времена, которые принято называть «трудными» (для Отечества в целом), я выменяла этот роман на пакет картошки, весом в три килограмма. Растянув пакет на месяц, по картофелине в день, и заедая каждый корнеплод чайной ложкой мясного пюре из крохотных баночек (это было «Детское питание», которое мне выписывала на «липовых» рецептах снимавшая у меня угол армянская беженка: она платила именно этими «липовыми» рецептами) – я вспоминала замятинскую «Пещеру» (и его же «Мамая») и спрашивала себя: это уже оно, то самое, – или еще нет?

Роман – на упомянутую картошку – выменял у меня мой приятель – «бичующий» англофил, франкофил, сноб. Однако случилось так, что его убили на другой же вечер в подворотне соседнего дома. Сначала шелестнул слушок, что у него взяли английские часы и французскую зажигалку, но потом оказалось, что «у него не было взято ровным счетом ничего» (ну, не считая жизни), а подростки (забежим вперед) – «мудаковатые мученики пубертации», как уточнил бы покойный, – которые через месяц «засветились» на какой-то ерунде и которым следователь, как мастер индивидуального пошива, тщательно подбирал более- менее подходящие мотивы убийства, – эти подростки никак не могли взять в толк, что именно этот дяденька от них хочет, и только гундосили сквозь кровавые сопли, что убили они «просто так».

Через несколько дней после убийства, нимало не изменившего процент преступности в граде и мире, меня вызвали в районное отделение милиции – как лицо, обнаруженное среди прочих в записной книжке «потерпевшего». Входили в силу, что называется, «свободные времена», труженикам правопорядка, как я поняла, не было никакой заботы насчет нездешнего происхождения фотокопии, найденной при обыске в квартире жертвы (хотя и насчет убийства как такового, по-моему, заботы не было тоже).