Тут-то они и пришли.
Острота момента заключалась не в том, что они могли бы всё запретить, отнять ключ, заколотить двери – это по тем временам были дела обратимые, и тарифы на эту обратимость тоже были посильные, даже для меня. Острота заключалась в том (мы находились на площадке второго этажа), что они стали громко вопить. А девочка была дома. Вопя, они настаивали впереться ко мне домой, чтобы накропать какой-то акт. А она была дома, дома! То есть наверху, прямо за дверью!
Я кое-как вытолкала их во двор (на радость прильнувшим к окнам жильцам: как голодные аквариумные рыбы – они наконец-то получали свой корм), затем назвала им общенародный код-пароль (ой-ёй-ёй, парализованная бабка, о-о-й, двое дефективных детишек, о-о-ой, все они больные, о-о-ой, все мочатся под себя); этим кодом-паролем вызвала в пришедших чувство общности со мной; уговорила их не подниматься в квартиру; с жаром приняла альтернативное предложение “пройти в отделение”; ринулась за паспортом.
Влетев в комнату, я успела: вложить в паспорт то, что получила в ломбарде за золотые сережки (предпоследнюю ценность, считая ковер), дать на девочкин вопрос –
В районном отделении милиции всё прошло даже проще, чем я ожидала. Как писали когда-то в книжках про задушевных работников правоохранительных органов (я это без иронии: они, наверное, существовали, эти работники – так же невозбранно и полноправно, как, скажем, трицератопсы, динозавры, тиранозавры) – короче говоря, как писали в подобных книжках, “мы расстались друзьями”. Да вдобавок, на прощание, участковый посулил мне свое заступничество: мощно подмигивая маслянистым оком, нетерпеливо прищелкивая мохнатыми, в перстнях, щупальцами и златозубо прицокивая, он взялся пылко зазывать меня к себе в писари – вообще
Данная самокритическая констатация была, с моей стороны, единственной правдой за весь долгий тот день».
Глава 5
Параллельно
Ремонт мы закончили, остались мелкие доработки. На Тайной Лестнице пьяняще пахло краской... Я всегда любила запах краски, вкусней которой был только запах чухонского керосина в маленькой ингерманландской лавчонке возле Дома моего детства, у склона Румболовской горы...
Когда на следующее по окончании работ утро (оно было солнечным, тихим, прозрачным) я нырнула под ковер – и вынырнула с другой стороны, меня больше всего поразили словно бы увеличенные (и без того громадные) стрельчатые окна. Они казались теперь особенно громадными (и вдобавок голыми) от свежей белизны рам.
И я поняла, что в этом пространстве чего-то не хватает... Чего именно?
Не хватало паутины. Не было больше на моей Тайной Лестнице упоительно дряхлых, обвислых лохмотьев – не было красиво задрапированных пологов паутины – жемчужно-серых, пушистых от пыли – похожих на газовые шарфы давно истлевших, а потому непревзойденных красавиц; не было этих густых паутинных полотнищ, похожих на ласковый плюш детских игрушек, на уютный панбархат мебельной обивки – не было этих призрачных, полупрозрачных материй, даривших сладостное ощущение сцены, видения- призраки молью траченных счастливцевых, несчастливцевых, гамлетов, чацких и прочих чайльд- гарольдов, – не было этих живописно разодранных флагов и парусов, обогащавших сердце контурами полуистлевшего, но волшебного воздушного корабля. Паутина отсутствовала и на самих окнах – не было этих словно газовых, призрачных занавесок, чуть колеблемых таинственными токами по-надлестничного воздуха, – не было занавесок, создававших, казалось бы, хрупкую, но вместе с тем такую надежную преграду между мной – и миром снаружи.
Значит, следовало обживать свой сон заново.
И тогда я повесила занавески. На всех этажах – просто марлевые, накрахмаленные, чуть подкрашенные акварельными красками – blanc-perle, blanc-aurore, bleu-glacier – занавески, волшебно колыхавшиеся, напоминавшие паутину. На нашем этаже, вдобавок к ним, я повесила еще бархатные шторы свежего травяного цвета. А ламбрекены, цвета сосновой коры, я сплела сама.
Сама сделала и разноцветные
Так что навертела я тех чепчиков-чепцов!.. Они были очень разнообразны по цвету и форме – да вдобавок я и лампочки выкрасила акварелью им в тон, придумав сказать девочке (с которой мы вместе читали китайские сказки), что фонарики золотистые – из провинции Цзилинь, а фонарики мягко-голубые – из провинции Шэньси, а вот эти, лиловые, как колокольчики, – из провинции Фуцзянь; вот те, цвета малины со сливками (mauve colour), – из провинции Гуйджоу, а эти – самые, на мой взгляд, красивые (аквамариновые), – из провинции Юньань.
На антресолях я нашла много своих давно позабытых рисунков – сделанных тушью, акварелью – и даже мысленно похвалила себя за то, что их сохранила: вот и пригодились. Этими рисунками я украсила стены Тайной Лестницы – причем так, что получалась целая (цельная) композиция на тему Сотворения Мира. Я расположила свои цветы и озера, леса и пруды, и луга, и моря, и рассветы – именно в том единственно верном взаимоотношении, что получалось так: сначала, по замыслу Творца, родились двуполые близнецы Любовь и Красота, а от их сакрального инцеста произошел Весь Мир.
И вот я вывела девочку на Тайную Лестницу.
Конечно, сюрприз был как-то обставлен: ей надлежало сначала отвернуться или выйти... А может быть, она спала и, когда проснулась, увидела, что ковер (в страшных персидских розах) приподнят, то есть увидела дверцу, о которой она не догадывалась, – и мне лишь понадобилось слегка эту дверь отворить.