детьми, когда они говорят мне «мамочка» так доверчиво, словно мамочка вечная, словно она не может ни заболеть, ни умереть. Тут как-то мой гинеколог поинтересовался, когда я его последний раз проходила. Я соврала. Покраснела и соврала. Сказала, что делала в Париже… Но я боюсь… не могу решиться. Говорю себе, что лучше просто жить и ни о чем не знать… Что если уж я его подхватила, надо пользоваться жизнью, пока можно!
— Не лучший выход, — замечает Клара. — Значит, ты такая же, как Рафа: ты боишься…
— Я такая же, как все. А ты проверялась?
— Я предохранялась. Со всеми, кроме него.
— Когда Сильви Блондель вернулась в Монруж? — спрашивает Аньес, уставившись в одну точку.
— Два года назад.
— О боже! — стонет Аньес, побелев, как мел.
— И он никогда не предохранялся? — шепчет Люсиль, прижимая длинные пальцы к побледневшим щекам.
— Нет… ну, вернее, не каждый раз. Потому что он ее давно знал, уж не знаю, о чем думал… наверно, считал, что все связанное с детством безопасно и никогда не навредит… Он же не мог предположить…
— Не верится, это точно, — вздыхает Жозефина. — Вечно кажется, что это может случиться с кем угодно, кроме тебя… Я часто ловлю себя на мысли, что гораздо больше вероятности попасть в автокатастрофу или заболеть раком. Недооцениваю опасность. Надоело всю жизнь трястись от страха! Нынче все всего боятся! Скоро у всех вместо мозга будет большой гондон!
От кого-то я недавно слышала эту фразу, думает Клара с внезапно проснувшейся тревогой, словно почуяв опасность. Или вычитала где-то… Эти слова почему-то обезоруживают ее, делают беззащитной. Какую роль играет Жозефина во всей этой истории? Она соучастница или вообще ни при чем? Жозефина же, нимало не смущаясь, продолжает болтать; ей невдомек, что она причинила Кларе неясную, но острую боль.
— …А вы-то, девочки, предохраняетесь?
Жозефина пытается превратить их в негласных сообщниц, оправдать и затушевать собственную трусость, но они молчат. Замолкает и она. Каждая остается один на один со своей тайной жизнью, прокручивает в голове все случаи, когда могла соприкоснуться со злом.
— Пойдем сдавать анализ, куда ж деваться, — вздыхает Клара, отгоняя мрачные мысли, — но мне страшно, так страшно…
— Всем надо пойти, — вздыхает в ответ Жозефина. — Сколько можно трусить и закрывать глаза!
— Да, ты права, — подхватывает Аньес. — Ни в чем и ни в ком нельзя быть уверенной.
— Не самая свежая мысль, — замечает Люсиль с отсутствующим видом и горькой складкой у губ. — Отнюдь. Но он-то! Зачем он потащился к Дорогуше? Зачем? Он же мог взять любую девушку, какую захочет…
Странная тишина воцаряется в комнате. Подруги уходят в себя, продолжают внутренний диалог. И в этом общем молчании Клара чувствует что-то очень неприятное. Не только тревогу, ту самую, какую испытывает она сама, нет, что-то иное. Она не может точно сказать, что именно. Какая-то фальшь прозвучала в голосе Люсиль — она явно что-то скрывает. Какая-то непонятная поза у Аньес — наклонилась вперед, качает головой, тоже темнит. И Жозефина, похоже, смущена… Кларе хочется остановить время, обдумать все эти фальшивые нотки, еще раз услышать их. Но время бежит, стирая замеченные Кларой подозрительные признаки. Она смотрит на подруг и думает: а что я о них знаю?
Люсиль тушит сигарету и встает, резким жестом закрывает сумку. Сухо щелкает замок, звякают браслеты. Она одергивает свитер, приглаживает полы рубашки, откидывает волосы назад и…
— Думаю, нам всем надо выспаться и все обдумать… Уже поздно. Я позвоню завтра, да, Клара?
Клара молча кивает. Ее вновь охватывает сомнение. Почему это Люсиль вдруг собралась уходить? Именно теперь, когда им четверым надо было бы сплотиться, вновь создать иллюзию семьи, братства. Четыре девочки на диване бабушки Мата, тесто для блинов уже подходит, быстрые поцелуи, горячие ладошки, тревога, потому что под кофтами уже выпирают груди, потому что приходят первые месячные, «у тебя уже было? да? Расскажи скорее, как это…», и жжение внизу живота, когда рядом мальчик… Она смотрит на часы — половина второго ночи. И вдруг на нее тоже наваливается смертельная усталость. Машинально встает: нужно обняться, поцеловаться на прощанье… Аньес тоже замечает, как поздно, и вскакивает. Клара внезапно чувствует себя брошенной. Преданной. Почему они уходят, почему оставляют меня?
— Спасибо, что бы я без тебя делала, — говорит Аньес, сжимая в объятиях Жозефину.
— Хватит переживать, птичка моя! Хватит нам всем переживать!
Жозефина треплет Аньес по голове, крепко прижимает к себе. Аньес на секунду расслабляется, но тут же берет себя в руки. Обнимает Клару, успокаивает ее:
— Не волнуйся, все обойдется, вот увидишь…
Люсиль и Аньес идут к вешалке у входной двери. Надевают пальто, поднимают воротники — на улице холодно. Аньес заматывается шарфом и достает из кармана шерстяные перчатки. Потупившись, медленно застегивает пальто.
— Никому ни слова! — бросает Клара, которая провожает их до двери.
«Но почему они так сорвались? — вновь ловит она себя на этой мысли. — Я что, уже стала прокаженной? Или я им в тягость? А может, они спешат к мужьям, выспросить, были ли у них приключения на стороне?»
— В любом случае у нас с Дэвидом не настолько близкие отношения, чтобы говорить о подобных вещах, — отзывается Люсиль. — С него станется счесть эту историю божественно экзистенциальной!
Аньес молча кивает и вслед за Люсиль выходит на лестницу. Люсиль машет рукой на прощание. Аньес уже вызвала лифт и даже не оборачивается. Заперев дверь, Клара обнаруживает, что Жозефина, сбросив туфли, разлеглась на диване.
— Ну и вечерок, — морщится Жозефина.
Она потягивается, зевает, изгибается, чтобы расстегнуть застежку лифчика, с силой растирает бока.
— Может, спать пойдем? — предлагает Клара. — Я вообще без сил.
— А это все так и бросим?
Жозефина окидывает взглядом неубранный стол, приконченные бутылки, переполненные пепельницы, раскрошенные куски хлеба. Свечи текут на подсвечник, тюльпаны совсем поникли, сигаретный дым клубами плавает по всей комнате.
— Я слишком устала, — бормочет Клара.
— Хочешь, я посплю с тобой, моя птичка? Тебе не будут сниться кошмары…
— Ладно, умный ты мой Финик!
Кларе хочется, чтобы Жозефина обняла ее, убаюкала. Ей сейчас нужна нежность и ласка, и она благодарна подруге, понявшей это без слов. Вот по таким мелочам и узнаешь настоящих подруг. Ничего не нужно говорить, объяснять.
— Люблю, когда ты меня так называешь. Меня больше никто так не зовет, — говорит Жозефина, обнимая диванную подушку и почесывая нос о швы. — Сегодня кое-кого ждет допрос с пристрастием! Видала, как они обе подрапали! Дэвиду и Иву стоит запастись железным алиби, если им есть в чем себя упрекнуть…
— Дэвид в Лондоне, — зевает Клара и тоже потягивается.
— Значит, Ив один огребет. Всполошились наши подружки! И заметь, я их понимаю….
— Думаешь, Амбруаз тебе изменяет? Или раньше изменял?
— По-моему, если он с кем и согрешил, то только с резиновой бабой. Ну, насколько я его знаю… Нет! Я не из-за него беспокоюсь… Из-за себя самой, развратницы. Но я никогда не смогу ему признаться! Так же как никогда не могла попросить его надеть презерватив! Уж лучше сразу рассказать про все измены. Выходит, не так уж и плохо, что у нас нет секса! Хоть я и схожу от этого с ума! Вот поди пойми меня, я-то уж давно себя не понимаю.
— В конце концов, никто не застрахован…
— … И мы все четверо зубами клацаем со страху! Как по-твоему, у Люсиль и Аньес тоже были
