скандал в Салоне независимых 1910 года. Полотно было продано за 400 франков в пользу Сиротского дома для детей художников. Копия его поныне хранится в Музее Монмартра.
Год 1910-й очень богат художественными событиями. Так, в Париж приезжают Русские балеты. Знаменитая труппа была создана в Санкт-Петербурге за год до того Сергеем Дягилевым, основателем русского журнала «Мир искусства», человеком утонченным, к тому же меценатом. Организатор русских спектаклей, движимый стремлением познакомить мир за пределами России с ее культурой, он, естественно, добрался наконец и до Парижа. Выдающийся открыватель новых талантов, Дягилев, окружив себя не имевшими тогда соперников танцовщиками и хореографами, привлек к своему начинанию именитых композиторов того времени. В его труппе блистали Михаил Фокин, Тамара Карсавина, Леонид Мясин, Вацлав Нижинский — гений танца и человек экстраординарный, вскоре ставший фигурой поистине мифической, а также Жорж Баланчин; приложили там руку и знаменитые художники, которым он доверял изготовление роскошных декораций и костюмов, выдающиеся сценографы: Лев Бакст, Александр Головин, а позже и Пикассо, Дерен, Матисс, Михаил Ларионов и его жена Наталья Гончарова, Мари Лорансен, Брак и многие другие.
Все эти таланты, один блистательнее другого, соединенными усилиями сделают так, что Русские сезоны Дягилева войдут в легенду. Если же вернуться к 1910 году, то 16 июня — премьера «Шехерезады» Римского-Корсакова, а 25-го — «Жар-птицы» его двадцативосьмилетнего молодого выученика Игоря Стравинского, поставленных в хореографии Михаила Фокина на сцене «Опера-Гарнье» с роскошными декорациями Льва Бакста и Александра Головина; от этих спектаклей в искусстве классического танца повеял ветерок истинного обновления. Сюда же надо прибавить великолепные партитуры балетов, не уступающие великим достижениям западных композиторов, в том числе Гектора Берлиоза, чье влияние на русских композиторов было особенно значительным, — все это в сочетании с обращением к русским фольклорным мотивам воодушевляло и преисполняло восхищением французскую публику, плененную ритмическими контрастами, насыщенными гармониями, монументальными оркестровками и стилистическим блеском.
Тем не менее пугающий модернизм музыки Стравинского и хореографическая дерзость Нижинского в конце концов вызовут достопамятный скандал, когда шум в зале только что достроенного «Театра на Елисейских Полях» перекроет оркестр. Но это произойдет тремя годами позже, в 1913-м, 29 мая, во время премьеры «Весны священной». Публика не примет ни музыку, пронизанную гармоническими варваризмами эпохи русского язычества, ни хореографию: сам Нижинский, по мнению ценителей прекрасного, пускался там в дикарские пляски и поставил танцы, как выразился один критик, для «ползающих и карабкающихся на манер тюленей».
Среди прочих Амедео Модильяни сделает несколько карандашных портретов Стравинского, Нижинского и портрет маслом Льва Бакста.
То был настоящий театрализованный тарарам, явление непонятого шедевра, уже вписанное в длинный список громких скандалов, связанных с авангардом любой эпохи, снова и снова потрясающих мир литературы и искусства. «Весне священной» и в музыке, и в хореографии уготована судьба, аналогичная той, что в живописи выпала «Девушкам из Авиньона» Пикассо.
НЕГРИТЯНСКОЕ ИСКУССТВО
К началу XX века благодаря большим выставкам колониальных приобретений западная публика начала открывать для себя африканское искусство. Во время Парижской всемирной выставки 1889 года Поль Гоген и Винсент Ван Гог восхищались грубо обработанными маленькими статуэтками из дерева и слоновой кости, изделиями «дикарей», как тогда это называли, имея в виду племена коренных африканцев или австралийцев. Часто эти вещицы привозили в Европу моряки, миссионеры, исследователи, потом все это скапливалось в подсобках торговцев старьем.
Постепенно недоверие к этим обескураживающе смелым и подчас способным нагнать страху изделиям неведомых умельцев стало ослабевать. Уже в конце XIX века наметилось некоторое оживление интереса ко всему восточному, японскому, да и таитянский опыт Поля Гогена приучал умы французов к диковинкам, приходящим из экзотических мест, так что теперь настало время заинтересоваться новыми пределами’ Африкой, Океанией, дельтой Амазонки…
В Лондоне и Париже открывались выставки примитивного искусства народов с берегов Амазонки, африканского, полинезийского. В 1908 году антиквар венгерского происхождения Джозеф Бруммер, чей портрет в следующем году напишет Таможенник Руссо, открывает продажу изделий африканского искусства и образцов искусства Америки доколумбовой эпохи. В 1910 году критик Андре Варно в статье, напечатанной в журнале «Com?dia», в первый раз заводит речь о «негритянском искусстве». На следующий год поэт и антиквар Шарль Винье, до того интересовавшийся искусством Древнего Китая, а теперь занявшийся африканским, выставляет на обозрение свою коллекцию. А молодой Поль Гийом — будущий меценат, торговец картинами, среди которых и произведения Модильяни, однажды наткнувшись в доме своей прачки с Монмартра на маску из Бобо-Диуласо (ныне это город в Буркина-Фасо, во времена, о которых идет речь, он был частью Судана, а позже — с 1921 года — Верхней Вольты), уже тогда, хотя ему не было еще и двадцати лет, догадался, какой важный вклад в мировое искусство внесут подобные образчики племенного примитивизма, «способные многому научить» и несущие в себе не меньший эстетический заряд, чем архаическая скульптура Греции или фрески первых итальянских примитивистов.
Соображения такого рода побудили Поля Гийома начать собирать коллекцию примитивного искусства, чье рождение надо бы отмечать именно «в 1909-м», как явствует из его воспоминаний, а не «в 1912-м», как утверждает в своих мемуарах художник, писатель и выдающийся пианист Альберто Савиньо (псевдоним Андреа де Кирико, брата знаменитого Джорджо де Кирико); вскоре тот же Поль Гийом станет основателем Общества меланофилов (от греческого слова «меланос», означающего «черный цвет»), которое было создано для углубленного изучения негритянского искусства и организации маленького музея.
Позже Макс Жакоб расскажет, что однажды, в конце 1906 года, Матисс случайно обнаружил в книжном магазинчике на улице Ренн маленькую статуэтку подобного рода. Он купил ее и несколько дней спустя, когда у него на обеде были сам Жакоб, Аполлинер, Пикассо и Андре Сальмон, показал им. Завороженный Пикассо долго крутил ее в руках, разглядывал со всех сторон, а на следующий день, когда Макс Жакоб зашел к нему в «Плавучую прачечную», он нашел своего друга в окружении листков, на которых были наброски лица с единственным глазом, длинным носом, почти впившимся в рот, и прядью вьющихся волос на плече. По мнению Жакоба, это было не просто женское лицо, скорее маска, в большой мере навеянная физиономией вчерашней африканской статуэтки, каковая и послужила моделью для лица одной из пяти «Девушек из Авиньона», той, что справа вверху, — над эскизами именно к этой картине, что сыграет важнейшую роль в истории современной живописи, испанец трудился в тот день.
Прочие авторы напрочь отрицали влияние африканских масок на замысел «Девушек из Авиньона», ссылаясь на свидетельство, которое осталось в записных книжках самого Пикассо: он сообщает, что на мысль о художественных деформациях его навели открытые в недавних раскопках иберийские каменные головы. Но по сути, одно вовсе не исключает другого, оба источника одновременно могли оказать влияние, пусть и неосознанное, на замысел создателя «Девушек из Авиньона».
Существует и другая версия той же истории, согласно которой Морис де Вламинк якобы приобрел за совершенно смехотворную сумму в маленьком бистро «Аржантёя» две статуэтки из красного дерева, одну из Дагомеи, другую с Берега Слоновой Кости, и тотчас бросился к своему приятелю Дерену, чтобы ими похвалиться. Дерен мгновенно приходит в восторг, и оба, желая узнать, что думает об этом Пикассо, направляются с приобретением к нему.
— Не правда ли, это не хуже Венеры Милосской? — спросил будто бы Дерен, извлекая на свет статуэтку с Берега Слоновой Кости.
— Гораздо лучше! — отозвался, согласно этой версии, Пикассо, не в силах отвести от нее
