еще она шкажала, что я вечно витаю где-то в облаках, а я в это время шидел жа штолом, ш ними шо вшеми, вше могли это подтвердить! А шо мной она говорила только в прямом шмышле: «Жамолчи, вытри рот, убери локти шо штола, попрощайшя шо вшеми и иди шпать…»
Из всего этого Филипп сделал вывод, что в переносном смысле разговаривают с гостями хозяйки дома, а в прямом — матери с детьми.
— И учителя, мшье, — добавил он, — еще учителя ш учениками!
Не знаю, что стало с моим шепелявым Филиппом — архетипом ученика-конфетки. Чем он теперь занимается? Может, стал учителем? Я был бы рад. А может, преподавателем в Пединституте или другом каком учебном заведении? Готовит будущих учителей к встрече с учениками — такими, какие они есть в реальной действительности. Но, может, он и утратил свое педагогическое дарование. Может, его сочли слишком большим выдумщиком, чтобы преподавать, может, он уснул, а может, улетел…
Итак, ученик — такой, каков он есть. В этом всё.
«Осторожно, — предостерегали меня друзья, когда я взялся за написание этой книги, — школьники сильно изменились со времен твоего детства, да и за те двенадцать лет, что ты не преподаешь, — тоже! Они теперь совсем другие, знаешь ли!»
Да — и нет.
Это дети и подростки, которым столько же, сколько было мне в конце пятидесятых, — вот по крайней мере одна черта сходства. Они по-прежнему встают очень рано, их расписания и ранцы все так же забиты, а учителя, добрые или злые, остаются излюбленной темой их разговоров. Вот еще три точки соприкосновения.
Ах да! Есть одно различие: их теперь гораздо больше, чем в годы моего детства, когда для многих образование заканчивалось подобающей бумажкой. И теперь они разноцветные, во всяком случае в моем квартале, где живут иммигранты, построившие современный Париж. Число и цвет кожи составляют существенную разницу, это правда, но разница блекнет, как только мы оказываемся за пределами 20-го округа, особенно разница в цвете. Спускаешься с наших холмов к центру Парижа, и цветных школьников становится все меньше и меньше. А в лицеях, расположенных вокруг Пантеона, их вообще не встретишь. Очень мало школьников-африканцев и школьников-арабов в центре — так сказать, пропорция милосердия, — вот мы и возвращаемся к белой школе шестидесятых.
Нет, фундаментальное различие между сегодняшними и вчерашними школьниками в другом:
Сегодня все по-другому. Сегодня всех — и маленьких, и взрослых — одевает Бабуля Маркетинг. Это она одевает-обувает, кормит-поит, причесывает, снаряжает школьника, начиняет его электроникой, ставит на ролики, на самокат, сажает на велосипед, скутер, развлекает, информирует, направляет, делает постоянные музыкальные вливания, гоняет по всему потребляемому миру, это она баюкает его и будит, а когда он садится за парту, вибрирует у него в кармане, успокаивая: не бойся, я тут, с тобой, в твоем телефоне, ты больше не заложник школьного гетто!
В семидесятые годы умер один ребенок. Назовем его Жюль, по имени Жюля Ферри, министра народного образования в 1878–1883 годах. Мы будем считать, что этот Жюль был как бы бессмертным и существовал вечно, на самом деле его зачали не больше века назад, и я с изумлением вдруг понял, что прожил-то он меньше, чем моя матушка. Придуманный около 1760 года Жан-Жаком Руссо как некий мысленный прототип по имени Эмиль, веком позже он был произведен на свет Виктором Гюго, почитавшим своим долгом вырывать детей из лап тяжелого труда, в которые их отправлял зарождавшийся индустриальный мир: «Право ребенка — стать человеком, — писал Гюго в „Увиденном“[62], — человека же делает просвещение, а просвещение — порождение образования. Следовательно, ребенок имеет полное право на образование, бесплатное и обязательное». В конце 1870-х годов Республика усадила этого ребенка за парту светской, бесплатной и обязательной школы для удовлетворения его основных потребностей в образовании, овладении культурными навыками — умении читать, писать, считать, рассуждать, — без которых ему не сформироваться в личность, в гражданина, часть нации. Жюль существовал в двух ипостасях: в школе он был учеником, дома — сыном или дочерью. Семья заботилась о его воспитании, школа — об образовании. Эти два мира были практически герметичны, и мир самого Жюля — тоже: подростком он вступал совершенно неподготовленным в пору бурного взросления, терялся в догадках относительно особенностей противоположного пола, фантазировал и придумывал, обходясь «подручными средствами»; что же касается игр, то большинство из них зависело лишь от его фантазии и изобретательности. Кроме исключительных случаев, Жюля не касались ни эмоциональные, ни экономические, ни профессиональные заботы взрослых. Он не был ни сотрудником фирмы, ни доверенным лицом в своей семье, ни собеседником учителей. Разумеется, то затянутое в корсет общество было примитивно только с виду; чувства просачивались в него сквозь множество щелей, сообщая ему человечную сложность. Вот только права Жюля ограничивались правом на образование, а обязанности — долгом сына, ученика и солдата (читай: пушечного мяса — из шести миллионов Жюлей между 1914 и 1918 годами было уничтожено 1350000, а большинство оставшихся в живых вернулись домой калеками).
Жюль прожил сто лет.
1875–1975.
В общем и целом.
Вырванный из лап индустриального общества в последнюю четверть XIX века, сто лет спустя он оказался в лапах общества рыночного, сделавшего из него ребенка-клиента.
Сегодня на нашей планете существует пять видов детей: ребенок-клиент — у нас, ребенок- производитель — под иными небесами, еще где-то — ребенок-солдат, ребенок-проститутка и — на изогнутых рекламных плакатах в метро — умирающий ребенок, который смотрит на нашу усталость голодными, беспомощными глазами.
Все они дети, все пятеро.
И всех пятерых используют.
Среди детей-клиентов есть те, кто располагает средствами родителей, и те, кому нечем располагать, те, кто покупает, и те, кто достает. В обоих случаях, тратя незаработанные деньги, молодой покупатель вступает в права собственника без затраты личных средств. Это и есть ребенок-клиент, ребенок, который без малейшего труда становится собственником
Автономный потребитель.
Начиная с самых первых детских желаний.
Удовлетворение которых якобы выражает степень любви к нему близких.
Взрослые, даже пытаясь защищаться, не могут противопоставить этому что-либо более-менее серьезное; так и развивается рыночное общество: любить ребенка (этого вот ребенка, настолько желанного, что с его рождением родители начинают чувствовать себя в бесконечном долгу перед ним) — значит любить его желания, которые очень быстро перерастают в жизненно важные потребности: потребность в любви или потребность в вещах, именно так, потому что любовь эту доказывают посредством
