он вместе с домашними дал отпор находникам.
Рассказывали всякое.
Но Обольянинов не просто знал, он видел.
Еще один вечер в княжьем тереме, глаза в глаза с неумолимо-каменным темником, сосущая, неизбывная тоска на душе, ощущение такой несмываемой грязи, что даже богомолье не поможет.
Боярин возвращался в пустой холодный дом. К нему ордынцы еще не жаловали, и сейчас Анексим Всеславич об этом чуть ли не печалился. Ограбь его, как множество иных твереничей, знатных и нет, тороватых и богатством не отмеченных, — может, и не было б так черным-черно на душе.
Близко раздался крик. Из темных проулков, пустынных по ночному времени, где проезжали лишь саптарские разъезды, назначенные строгой волей темника «досматривать» град.
Кричала девка, и вопль был настолько отчаянным, что руки Обольянинова сами поворотили коня.
Светила луна, снег отражал бледные лучи, и боярин видел все так же отчетливо, как и днем.
Трое саптар деловито затаскивали на седло отчаянно дрыгающую ногами девицу — платок свалился, волосы разметались по плечам.
— Спаси-и-и-ите!
Кровь горячо толкнулась в виски. Сейчас, боярин, сейчас — никто не увидит, никто не узнает…
Но прежде чем обольяниновские отроки и даже сам Анексим Всеславич успели схватиться за сабли, из-за заборов и с окрестных крыш — полетели стрелы.
Было там едва ли больше десятка лучников, но насильникам хватило.
Вскидывавший девку поперек лошадиной спины саптарин опрокинулся, из груди и спины торчало три или четыре древка.
Двоих других ордынцев попятнало меньше, один, вырвав стрелу из предплечья, даже успел взлететь в седло прежде, чем тьма вновь свистнула и откованный руками росков-кузнецов оголовок нашел горло степняка.
Миг — и все кончилось. Не успели закричать расстрелянные, не позвали на помощь. Остались истоптанный снег, кровь на нем, мертвые тела да саптарские кони. А сами стрелки — где они, что с ними? И девка? Девка-то как? — вдруг подумал боярин, не успев даже подъехать к месту побоища.
Девка была тут. Живая, но с торчащим из бока древком, вокруг которого расплывалось темное пятно, она судорожно пыталась отползти — глаза в пол-лица, она еще не чувствовала боли. Боль придет позднее…
Бросили ее ухари эти, мелькнула быстрая мысль. Бросили и спасать не стали — когда такое в Тверени быть могло?!
— А ну, взялись! — только и бросил сквозь зубы Обольянинов.
К раненой молодке кинулись его отроки. Саптарские же тела следовало немедля утопить в Велеге или Тверице. Коней — угнать куда подальше, а то и забить, волкам на поживу, отправив саптарскую снасть туда же, под лед. И спешно, потому что…
— Боярин! — рядом оказался один из отроков, лицо перекошено, глаза — что невоградские круглые гривны. — Саптары, боярин! Три десятка!
Принесла нелегкая…
Подстреленную девку уже заносили в какой-то дом, раскрывший двери в ответ на роскскую речь.
— Ходу, ходу! — скомандовал Обольянинов, оглядываясь на возившихся с девкой отроков. — Вы с ней останьтесь, нас потом найдете!..
Три мертвых тела поперек седел его собственных кметей. Три саптарских лошади в поводу. Достаточно, чтобы враз сломали тебе хребет, боярин.
Однако отряд Анексима Всеславича не успел даже погнать коней в галоп, когда позади, в узкой улице, ночь вновь засвистела разбойным гудением спущенных тетив и летящих стрел. Ума лишились, подумал боярин. На три десятка саптар лезть — их всех враз стрелами не положишь.
Угодившие во вторую засаду степняки, как и положено бывалым воинам, не растерялись. Что там творилось, боярин не видел, слышал лишь гортанные крики, резкие команды и ржанье лошадей. Однако боя так и не началось, нападавшие, выпустив стрелы, похоже, рассеялись, не вступив в схватку грудь на грудь.
Что они делают?! — бились заполошные мысли. Уж если нападаешь, так истребляй поганых всех до единого, и быстро, покуда те не опомнились. А так — половина осталась, а то и больше, сейчас поднимут тревогу — что тогда станет с Тверенью?
Что тогда станет с Тверенью?
Вопили за спиной саптары, пока отряд Обольянинова скорым конским скоком уходил к берегу, где всегда прорублены широкие окна в сомкнувшемся ледяном панцире; и, словно отвечая находникам, вдруг ударил тяжелый набатный колокол.
Голос его пронесся далеко над замерзшей рекою, над заиндевевшими лесами, над тесовыми кровлями, властно вступая в курные избы и боярские терема, в добротные дома избранного купечества и просторные пятистенки зажиточных мастеров. Кто-то успел забраться на звонницу в этот неурочный час, развязал узлы протянувшихся к колокольным языкам вервиев и ударил набат.
В зимнюю стылую ночь над Тверенью поплыл могучий, низкий и страшный для всякого врага голос главного колокола росков. Отлитый своими, тверенскими мастерами, вышедший даже лучше невоградских, служивший вечной завистью жадным залессцам, набат звал твереничей к оружию, и каждый мужчина, способный держать топор или сулицу, знал, что ему делать.
Обольянинов осадил коня и застонал — громко, в голос.
Назад, скорее назад, остановить, пока не поздно, пока еще не
Саптарские трупы упали в снег — не до них сейчас.
Набат, конечно же, услыхали не только твереничи.
Вскинулись, взлетели в седла бывалые саптарские сотники. Им уже приходилось слыхать подобное, они знали, что это значит.
Лесные обитатели сейчас полезут драться насмерть. Следовало утопить мятеж в их же крови, пока он не разгорелся, подобно летнему пожару в сухой степи.
Боярин тоже знал, что будет дальше. Сейчас примчится подмога, возьмет в кольцо, и начнется такое, о чем и помыслить страшно.
Обольянинов содрогнулся, словно наяву слыша эти крики — дикие, страшные, крики тех, кому выпадет умирать под саблями, не понимая, что случилось, почему трещат выбиваемые озверевшими ордынцами двери, почему узкоглазая нежить врывается в спящие дома, убивая всех, до младенцев в колыбелях и кошек с собаками, с шипением и лаем доблестно бросавшихся на защиту хозяев.
Перед скачущим боярином мелькнула странная пара — застывшая у забора женщина, левая рука вскинута к губам, словно в ужасе от творящегося, и кружащийся прямо над нею огромный филин, каких, говорят, и не осталось в наши времена.
И словно сами собой сорвались с уст боярина совсем не те слова, что он уже готов был выкрикнуть:
— Сабли — вон!
А колокол все звонил, и прямо под копыта обольяниновскому отряду выскакивали твереничи — мужи и мальчишки, наспех набросившие тулупы, вздевшие какие ни были брони, сорвавшие со стен бережно хранимые мечи или же схватившиеся за верные, никогда не подводившие лесных жителей топоры.
— Боярин! — то тут, то там раздавались крики. — Боярин! Веди нас, Всеславич!
Обольянинова узнали, да и мудрено было б его не узнать…
Так, против собственной воли, боярин оказался во главе стремительно растущей толпы. Никто не сомневался, что набат ударил не зря, и каждый сделал то, что обязан был: взялся за оружие, не рассуждая, что, мол, моя хата с краю, и вообще у меня — семеро по лавкам, а вы там сами разбирайтесь, мне лишь бы
