Показал поганым, что мы не одни. Только как тебя теперь называть? Георгием Никифоровичем или Юрышем?
Рука сжимается на древке, принимая знамя у роска. «Как тебя называть?» Такой простой вопрос… Если понять, кто ты уже есть, кем становишься, кем хочешь стать.
Раньше… Раньше Георгий Афтан мало думал — для этого был Андроник. Сейчас тоже можно не думать. Он там, где ему надлежит быть, и с теми, кто стал дорог. Роски трижды приняли Юрыша к себе — в Намтрии, в Залесске и здесь, на Волчьем поле. Если Тверень устоит, у Юрыша будет дом, братья, дело, длиной в жизнь. Хорошее дело — понятное, чистое, только он не Юрыш, он Георгий Афтан.
— Если я сегодня умру, — негромко сказал севастиец, — то за вас, но тем, кем родился.
— Значит, Георгий, — словно запоминая, откликнулся Предслав. — Ну, брате, прости, если что не так.
— И ты, брате, прости! — вот так и дают главные клятвы. Для себя и про себя, но глядя в глаза тому, кто не лжет. — Хайре!
Если удастся уцелеть, он вернется в Анассеополь и свернет шею Итмонам. В память брата, но именем Леонида. И еще в память тех, кто, повторив сегодня подвиг гисийцев, сомкнутым строем перейдет Темную реку и исчезнет в звездной вечности. Их там пятьсот без двоих… Значит, им с Никешей жить и драться за ушедших, а Итмоны подождут.
—
Тот же голос, что в лесу. Кто он, говорящий с василевсом на чужих берегах? Морок? Древний бог? Ангел? Сатана? Кто бы ни был, пусть ждет!
Гортанный то ли крик, то ли вой. Ямназай требует боя. Хорошая примета. Тот, кто теряет терпение, становится уязвим. Можно было об этом напомнить, но севастиец промолчал. А хоть бы и сказал, Предслав вряд ли бы услышал. Лицо инока было спокойным и строгим, шлема он так и не надел, выходя на Господень суд с непокрытой головой.
Вызывающе и зло заржал серый, затрепетало, развернулось над головами помнящее Леонида знамя.
Крики смолкли. Все — и Георгий — смотрели, как на очистившееся от других поединщиков поле выезжают Предслав и Ямназай. Роск и саптарин обошлись без приветствий. Просто разъехались в стороны, на мгновенье замерли и в звенящей тишине погнали застоявшихся коней.
Прочь будущее и прошлое! Их нет. Осталось лишь настоящее. Только застывшее над вдруг поседевшим полем солнце. Только конский топот да неотвратимо сближающиеся копья. Только нервный, прерывистый зов флейт, древний стяг в роскском небе и волчий вой. Вой, что слышен средь бела дня.
ЛЕСНОЕ СКАЗАНИЕ (Вместо эпилога)
Там, где степной прибой разбивается о кромку лесов, разбросаны по земле одинокие курганы. Их много; кем насыпаны они и для чего — забылось. Иные убраны каменными венцами, на вершинах других нет ничего; но есть средь курганов один, на самом берегу Кальмея, глядящийся в его вечные воды. Возле того кургана невольно замедлит шаг любой путник. Высится там одинокий камень, прямой и острый, словно меч, вонзенный в землю рукоятью вниз. Курган окружают травы, веселое степное многоцветье, однако тут и там пробит зеленый ковер странными серыми стеблями, навроде ковыльных, что не растут более нигде в роскских пределах. Чем ближе к вершине, тем гуще они, и так до тех пор, пока не вытеснят полностью обычные полыни с овсяницей да житняком. Серое воинство окружает угрюмый камень. Стоит налететь ветру, хлещут по неподатливым граням тонкие листья, острые, словно стрелы. Хлещут и хлещут, не останавливаясь, пока не стихнет порыв; однако камень, как ему и положено, стоит себе, нимало этим не потревоженный.
Мало и смутно говорят об этом кургане среди росков. Не потому, что не осталось тех, кто помнит, — а потому, что не всякое знание должно быть отдано всем. О нем не рассказывают у дорожных костров или на речных переволоках. В тишине заповедных боров, где до сих пор кроются древние капища, от старшего к младшему, от посвященного к посвящаемому передается сокровенное. Отчего? — потому, что не жалует это знание священство, не одобряют владыки-епископы и сам митрополит, ибо начало тех «сказок» затерялось во временах, когда в Роскии не знали ни Господа, ни Сына Его. Но уже и тогда умели роски держать копье и меч, не взыскуя чужого, но и не поступаясь своим.
…Рассказчик привалился спиной к неохватной сосне, не боясь измазать смолою видавший виды плащ. Он говорит. Ученик слушает. Слова тихо кружат по лесной поляне, незримые, словно ночные мотыльки. Только отзвуки, только картины, рисуемые одним лишь воображением. И оживают древние дни, когда жили роски свободно и счастливо, хотя и в те времена шли с юга, широкою степной дорогой враги, считать коих пристало одним лишь острием меча.
Повествуют, что не затерялись еще в ту пору заветные слова, помогающие и видеть, и ведать. Не ждали тогда роски помощи с небес, среди них самих находились такие, что могли и молнию свести с синевы, и открыть колодец на сухом пустыре.
Волхв-рассказчик останавливается, переводит дух. Обводит взглядом поляну. Пристально смотрит на единственного ученика, прямо ему в глаза. Паренек кое-что знает — иначе не сидеть бы ему здесь, — но от начала до конца слушать историю эту еще не приходилось.
Жил в былые года на степном рубеже Роскии князь именем Вой, и не зря прозывался он так. Когда бы ни подобрался охотник за роскским добром к его градам, всегда ему заступали дороги Вой со своими кметами, и всегда брали они верх.
Не только смел был князь, не только в воинском деле хорош — непрост он был, ведал заветные слова, как и отец его, и дед, и прадед. Силен был Вой, но жесток, как жестоки меч или копье. Случалось, роптали его же сородичи, мол, хорош наш князь на одной лишь войне, ибо нравом буен, необуздан, судит поспешно, карает сурово.
И вот собрались как-то избранные кметы Воя, други, с кем множество раз бился плечо к плечу и спиной к спине, и сказали: «Княже! Всем ты хорош, и нет в роду нашем или соседних никого, кто с тобой сравнится. Но не одними битвами жив род, не одно лишь с мечом умение потребно. Чтобы править мудро, возьми жену, она утишит страсти твои».
И пришли в те дни из дальнего града двое, отец и дочь, и была дочь, именем Влада, тех лет, когда пора повязывать плат замужней, расплетая девичью косу. Разумны были речи ее, так что дивились даже старики; могла она врачевать раны, изгонять хворь, и даже сама земля родила лучше там, где она шептала
