— Польно, пиристань, друк мой, Андрей Матвеич. Ти напрасно сердится.
— Нет, не напрасно… Какой он дался тебе плут? — допрашивал Апраксин, кивая на Балакирева.
— Мой пашутил над каспатин… Катоф сатисфакция ему дайть… Пушай, камрат, пошалюй… О-о-ох!
— Врёшь… Отпущу — обманешь…
— Пашится маку…
— Побожись!
— Буть я нетшесна тшеловек…
— Какая же это божба? Вот те Христос — говори.
— Вот… Кристос…
— Что я, говори, сделаю за свою провинность…
— Што я делай… свой провинность…
— Все… что он меня попросит…
— Што попросит… мини…
— Проси, Алёша, что хочешь, да думай скорей, пока держу немца…
— Сержантом, да не в полке… коли бы можно.
— Сержант на польке… Карош… Тело!..
— Смотри же, Адам Адамыч, не лги… Анна Ивановна послух будет.
— Я свитетель… польста рупли мне, Антрей Матвеич, — поспешила вставить красавица Монс.
— Так и быть. Пришлю тебе с ним же, Анна Ивановна, когда в сержанты напишет его Адам Адамыч.
— Прикотит савтра на Преображенец твор… Мой делайт…
— Смотри же, Адам Адамыч… сам в мои камраты назвался… Будешь мне камрат — я те — вдвое. Поцелуемся. Мою просьбу справишь — на кафтан лундского, самого лучшего, дарю…
— Итёт.
Раздались поцелуи, и из железных объятий силача Вейде вышел, не шутя расправляя свои бока. Вейде казался весёлым. Апраксин почувствовал себя в ударе. Анна Ивановна смекнула, что лучшее закрепление дружбы и договора бывает при питьё за общее здоровье.
Светлица опять была полна. Исчезнувшие заняли свои места. Павлуша взглядом красавицы хозяйки уполномочен был внести наливки.
Вот он с подносом подходит к Вейде и Апраксину к первым, и учитель с учеником одновременно протягивают руки, берут чарки и чокаются.
Павлуша поднёс чарку и Балакиреву.
Алёша развязно подбежал и чокнулся с хозяйкой и с обидчиком.
Анне Ивановне это даже понравилось, и она, чокаясь, сделала глазки, сопровождая этот манёвр ободряющею улыбкою.
Вейде, придя совсем в себя, стерпел выходку дворянина, ищущего ранга сержантского, но, чокаясь, менторским тоном приказал:
— Савтра. Преобрашенска двор, до полден.
Поднесенье кубков через несколько минут повторилось по случаю приезда самого главы всепьянственного собора, всешутейшего Никиты Моисеевича [71] с постельничим Гаврилою Ивановичем.
Оба члены всепьянейшего собора из наиважнейших питухов по Москве не терпели, чтобы в их присутствии кто ослушником был в осушении до дна чарок.
Андрей Матвеич оказался самым доблестным последователем Ивашки Хмельницкого: готов был все вливать в широкую глотку, не чувствуя упадка сил. Храбрый полковник Вейде, наоборот, показался самым слабейшим. Он с четвёртого поднесенья, что называется, окочурился. Сжался как-то в три погибели и, покачнувшись, упал своим легковесным корпусом на здоровое плечо Алексея Балакирева. Тот бережно сложил негрузную ношу на его же стул — только поворотил тело, терявшее равновесие, к высокой стенке, а ноги подпёр своим стулом.
Никто из гостей и хозяек на все эти заботы Алёши не обратил внимания. Только всешутейший косневшим от трудов языком вопросил:
— Сей кто?
— Вейд, — говорят.
— Ишь, пусто его будь, как надёжно заправлен: никак не свалится…
Поздно последовал разъезд честной компании. Хозяйки ждали приезда старшого… Не улучили, видно, на тот вечер.
Прощаться стали.
— Не побудить ли Адама Адамыча? — почтительно спросил Павлуша Анну Ивановну.
— Мошно…
Будили, будили — ничего не поделаешь: спит как мёртвый.
— А мы вот что, — вдруг молвил Апраксин, — мы его с собой возьмём.
— Это сиво лютши… — в один голос отозвались сестры Монс.
— Бери же, Алёха, за ноги, а я за голову!.. Положим себе на колени и увезём.
Сказано — сделано.
Все почтительно расступились перед телом успокоенного полковника Вейде, которого, совершенно как усопших, вынесли из дома Монсов Апраксин с Балакиревым.
Апраксин, увозя с собою спящего Вейде, вздумал с ним ещё проделать штуку.
Привезя к себе Адама Адамыча, Андрей Матвеевич приказал, приготовить ему постель в отдалённой части своего дома. Несмотря на то что ставни были заперты и нисколько не пропускали света, он велел ещё полавочники плотно уложить к стёклам оконниц с внутренней стороны, а все двери, притворя их, прикрыть сукнами. Так что ни один луч света никоим образом не мог попасть в спальню гостя. Количество выпитого в доме Монсов для слабого Вейде было порциею, превышавшею его силы. При царствовавшей глубокой тишине, в тепле и полном мраке слабосильный Адам Адамыч проспал весь день и уже к ночи стал приходить в себя; но боль в голове, мрак и отсутствие, казалось, человеческого существа вблизи погрузили полковника в состояние полной неизвестности: спит он или бодрствует?
Вейде ощупью убеждается, что он в постели, но где — никак понять не может. Вот попробовал он встать — чувствует под ногами везде мягко; полы покрыты тремя коврами. Доходит до стены — на ощупь и там мягко. И стены завешаны коврами, чтобы ни окошек, ни дверей не нашёл гость.
Помучившись бесплодно и не находя выхода, несчастный Вейде, упав совершенно духом, начинает кричать.
Дали знать хозяину о крике пленника. Апраксин уже ожидал известия и приготовился. У него был натёрт мел на бумажке и подле лежал уголь, обточенный как следует. Мелом он выбелил себе лицо и вывел во всю ширину его углём соединённые вместе брови. От этой подмазки и выбелки получилось страшное видение. Особенно при слабом освещении насаженной на трость тоненькой свечки, которою как жезлом помахивал Апраксин, размалёванный и закутанный в кусок холста с ног до головы.
Представ в таком виде перед перетрусившим совсем Вейде, Апраксин глухим голосом спросил его:
— Душа заблудшая! Что требуется к твоему упокоению?.. По что стенаешь?..
— Та я рази умер? — совсем растерявшись, прошептал Адам Адамыч и невольно съёжился.
— В месте покаяния пребывавши… Попомни, зная дела твоя, осуждаемый на мучения…
— Помилюй, Коспоти!
— И прости мя за презорство, — подсказывает Апраксин.
— Присорьства прости… — машинально повторяет Вейде.
— Что я безвинного поносил у блудницы, превозносяся кичением.
— Китшени… — лепетал, не все удерживая в памяти, Вейде.
— И за то мучениям повинен, аще не заглажу с лихвою, — вещал за него Апраксин. — Предан будучи лютым демонам, иже гортань мою исполнят смолою горючею…
Язык Вейде лепетал невнятно от страха.
