упрёком, не только взыскивать не станет за небывалую вину. Сам себя знаешь. К службе усердствуешь. Знаем стал повыше Ильиничны кому — так её гнева не боюсь… А буде мстить станет, по своенравию, что не сделаю, как ей хочется, — даст Бог милости, отделаемся. Только душу свою за какую ни на есть честь не продам. Сердце неволить не хочу… Даша — сказал — моя и будет моей!.. А хороших, пригожих, богатых, тороватых, родовитых и сановитых Ваньке Балакиреву не надо… Без их проживём с одной Дашей.
— Не ершись так, молоденек ещё, Ванюшка! — едва сдерживая гнев, высказала Лукерья Демьяновна уже с пылающим лицом. Взорвали её последние слова Вани, что Даша будет его во что бы то ни стало. «А я-то что? а слова-то мои внуку, наказы-то, во что же он вменяет?» — представилось жёлчному самолюбию старухи, и — поставить на своём было её первое решение.
Ваня ничего не ответил, высказавшись вполне и понимая, что коса находит на камень и что бабушка на первых же порах попала в сети Ильиничны. А Лукерья Демьяновна при упорстве своём не способна была ни к какой уступке. Вспышка бабушки Ваню сразу отрезвила и указала ему единственную тропку для удержания своего права — уклончивость. Он уже стал винить себя, что слишком прямо высказал своё непременное решение: взять Дашу. Но через минуту пришло ему на ум, что сделать иначе, как он поступил, не задумываясь, и нельзя было, сколько ни думай. Самая горячка его в настоящем деле даже была частию выгодна. Как ни была разгневана упорная старуха Балакирева, но по пылу внука поняла, что сразу с ним ничего не сделаешь, а можно провести свой план в несколько приёмов, напирая все на одно и стоя на своём. Приняв такое решение, она понизила тон и милостиво наведалась у внука, когда он будет свободен?
— Трудно сказать, бабушка… могут и теперь же куда-нибудь протурить.
Действительно, в притворённую дверь кельи Ваниной тихонько постучали, вызывая его.
Он встал с места и, отворив второпях дверь широко, чуть не ударил Дуню, племянницу Авдотьи Ильиничны.
Дуня несла закуску для гостьи. К счастью её, она подошла к двери Ваниной кельи тогда уже, когда хозяин и гостья молчали, подавленные предшествующим объяснением. Значение бабушки для внука, смущённого и робкого, Дуня поняла довольно осязательно, и надежда с её помощью устроить судьбу свою с Ваней мелькнула в мыслях девушки.
— Вас зовут, — сказала она робко предмету своей развивающейся сильно привязанности.
— Ты, бабушка, посидишь у меня ещё? — застёгивая кафтан и поправляя тупей [117] перед зеркальцем, спросил Ваня.
— Подожду тебя… Может, как воротишься, пустят тебя меня проводить… увидишь, где остановились мы… Я ведь матку привезла сюда.
— Балакирев! — раздался снизу голос недавно ещё пожалованного в гофмейстеры гофкурьера Димитрия Андреевича Шепелева [118].
Ваня поспешил сбежать по лестнице вниз.
— Зовут к государыне.
Её величество сидела в своём покоевом канифасном [119] бостроге да в юбке и раскидывала карты на три кучки.
Ваня стал у порога и поклонился. Анисья Кирилловна Толстая, сидя подле государыни, отдала приказание:
— Подойди поближе и не перепутай, что я тебе буду говорить: прежде съезди к княгине Настасье Петровне, наведайся о здоровье да скажи, чтобы завтра не жаловала, государыня занята будет; и послезавтра тоже нельзя будет её принять. Потом съезди к Варваре Михайловне, попроси на образец выкройку крылышек старшей княжны Марьи. А это, — подавая цидулу, сложенную уголком, сказала она вполголоса, — отвези камер-юнкеру на Городской остров и отдай в собственные руки, да ответ его привези ты же!
— Слушаю-с! — ответил Иван и, отвесив поклон государыне, смотревшей на карты, прошёл к коридору, где висел его плащ.
В плаще и шляпе прошёл Ваня через переднюю и уже взялся за дверную ручку, как Лакоста, ожидавший, должно быть, выхода его, пробормотал на ухо своим металлическим голосом:
— Ппи-ри-кись Иль-ги-нис-шни…
Крепкое пожатие руки и взгляд полного доверия были ответом со стороны Вани на бесполезное, как мы уже знаем, но доказывающее приязнь предостережение шута.
Княгиня Настасья Петровна жила попеременно то в доме у Литейного двора, то на Городском острове, в конце Большой Дворянской. Где застать её вернее каждое утро, было загадкою. Ваня решил всего удобнее ехать на рябике и сперва завернуть в Невку, к Дворянской, а буде там нет, можно было уже и к Литейному двору, недалеко отклоняясь.
Садясь в рябик, сказал Ваня, как ехать, старшему гребцу Антипу.
— Нет, государь Иван Алексеич, коли к Монцу нужно ещё, так наведаемся вперёд к Литейному, а на Городской остров успеем скорее и никого не проглядим с Невы. А коли на Городской попрежь, может, княгиня уедет, и мы не захватим её… Тогда — гонка тебе, потому что коли с отказом посылают, никак не желается, чтоб очи показывала… И коли без приказу, греховным делом, по першпекту скатаем, можешь оправдание принести: к ей, мол, к первой поехали, да не застали уж.
— Ну, ладно, коли так…
Выехали на Неву и плывут серединой. Вот поравнялись с Троицкою пристанью; вот впереди магазейн, где на часах Ваню поймал царь на купанье; вот хоромы министерские и канцелярские на повороте в Невку, на Городском острову. А на Московской стороне, за Летним садом, впала в Неву Фонтанная речка; за ней дворцовый запасный дом с амбарами и погребами и новая слободка из постоялых домов до прорываемого наискось к Литейному дому канала. А за ним к ряду и полукаменные хоромцы княгини-шутихи; низ на новый манер — каменный; фундамент как следует, а деревянный верх с красными и волоковыми окошечками — к крыльцу и на реку. И драниц [120], видно, не хватило и у сиятельной на всю кровельку; гонтин [121] наколотила с надворья. Крыльцо с Невы-реки, а сбоку, на двор — въезд, что в помойную яму. Обиталище сиятельной скопидомки внутри было тоже смесью новых излюбленных старинных московских порядков. Впрочем, так бывало и у всех столбовых бар петровского времени, придерживающихся старинки. Сама княгиня Настасья Петровна от привычек детства, разумеется, отстать не могла. А в числе этих разлюбезных привычек едва ли не главным было ежедневное выслушиванье всевозможных басен, с утра до вечера. Княгиня босиком, в душегрее и юбке валялась на пуховике и слушала, покатываясь со смеху, складные неприличности, которые привычные повествовательницы барабанили ей усердно, с полным сознанием своей службы. Доклад о приезде царицына посланца не остановил заведённой машины сального острословия. Напротив, в присутствии молодого человека незастенчивые острословки, желая отличиться своею досужливостью, наперебой забарабанили в три голоса:
— У попа у Евтея, у великого книгочея, попадья была добренька… Проси прямо у ей смело, кому хошь отказывать она не умела. Про такое её художество да про попово убожество воевода новый Скорохват услышал и на крыльцо скореича вышел… Тройку велел наспех запрячь… Приехал и повёл с попадьёй речь… Ты еси жена доброзрачна и толковата… у нас всем можешь быть удоволена досыта…
Балакирев, видя, что княгиня как бы его не замечает, не долго думая, громче горластой пересказчицы, потеряв терпение, закричал:
— Государыня меня прислала твоему сиятельству, княгиня, доложить, чтобы не изволила к её величеству быть… Покуда приказ новой не сошлётся и до слуха честности вашей не доведётся…
— Ай да молодец! — крикнула княгиня, невольно увлечённая тем, что царицын приказ был произнесён так складно. — Ты, голубчик, как слышим теперь, сам краснобай не последний… не обессудь, потешь хоть единой побасеночкой!.. Смерть люблю складное слушать… Присядь-ко… присядь хотя на малость…
— Приказ передавши, ни момента не велено мотчать без дела, — отрезал Балакирев.
— Что, голубчик, за дела такие у вас? Не верю, чтобы человеку нельзя было кружечки хоша испить прохладительного… Что кушать изволишь обычно?
— Квас, а не то воду!
— А окромя что… жажда коли велика?
