Верка говорила и сильно растирала меня бело-розовым махровым полотенцем. Машка протянула мне сухие трусики, я, прыгая то на одной ноге, то на другой, натянула их, тут же Аня скомандовала:
— Ну давай, руки в рукава!
На меня надели тёплую шерстяную рубашку и я, пока Верка вытирала мне волосы, непослушными пальцами застёгивала пуговички. Про Боргеза я думала молчать, но не выдержала:
— Знаете, а Борька уже на конюшне!
— Пр-равда?! — Верка опустила полотенце. — Ты?! Ты! Его! Украла?! Как? Говори!
В коридоре заволновался Арсен:
— Э! Рассказывать — всем! Светка, молчи! Мы с Димоном тоже хотим слушать!
Всё было так обыкновенно и уютно, как будто я просто гуляла под дождём и промокла. На одну секунду пришла в голову мысль ничего не говорить, оставить всё, как есть… Не то, чтобы замкнуться в гордом молчании, а рассказать лишь о том, как мы с Боргезом, смелые и быстрые, удрали от злых покупателей-похитителей. Но эта мысль мелькнула и исчезла.
Потому что каждый человек имеет право знать правду о своих родителях.
Потому что если я промолчу, то решу за всех, что для них лучше, а что — хуже. Чем тогда я буду отличаться от Него, который тоже всегда решал за нас?
В большой комнате горела свеча. Облитый потёками белого стеарина подсвечник стоял прямо на полу. После отъезда тёти Оли наши сидели при свече, хоть уже починили оборванные провода — так было секретней — и думали, куда я девалась, и строили разные предположения…
И вот я забралсь в тётиолино кресло, наши расселись кто где и смотрят на меня.
Раньше я в такой ситуации не смогла бы и слова сказать.
Теперь — смогла.
— Ты уверена, что правильно всё поняла? — это Аня.
Кажется, она ничуточки не удивилась. Кажется, ей не больно.
Я начала дрожать, хотя холодно в доме не было, и, чтобы скрыть эту противную дрожь, подтянула колени к подбородку и крепко обняла их руками.
Молчание.
Тишина.
Верка вскочила на ноги, заходила туда-сюда по комнате. Она всегда бегает, когда волнуется или думает о важном.
А у меня в голове не было ни единой мысли. Только было очень больно. От предательства душа болит, как кожа от ожога.
Вдруг Димка сказал:
— Я — хочу к маме!
И заплакал.
Он же всегда говорил, что его похитили. А мы не верили ему…
Машка обняла Димку так, словно хотела спрятать ото всех. И смотрела на нас, остальных, как смотрят на людей больные лошади.
— Света, так ты — уверена? — Аня хотела знать правду. Или, наоборот, не знать её.
— Уверена. Я не сочиняю. Рассказала, что слышала.
— А мне этот папаша на фиг не нужен! — звенящим голосом заявил Арсен. — Тоже, вспомнил! И правильно, что Акташка его завалил! Я ему за это… два кило мяса куплю!
Кажется, он тоже заплакал. Точно не различить, свечка горела неровно, пламя клонилось от сквозняка, трепетало, когда мимо проходила нервно мечущаяся по комнате Верка. Тени плясали по стенам и лицам, меняя их почти неузнаваемо.
Вдруг Аня тихо сказала:
— Он хотел для нас как лучше…
— Что?! — Верка остановилась так резко, словно её схватили за волосы. — Ты чё, одурела?! ЭТО — лучше? Ты понимаешь, мы же получаемся — жи-вот-ны-е! Дура! Жирдяйка тупая!
Аня обижаться не стала:
— Понимаешь, зато у нас всегда будет профессия, мы будем заниматься именно тем, что у нас получается лучше всего…
— А я не хочу всю жизнь готовить лошадей! Я хочу быть нормальным человеком! Если б не этот козёл паршивый, у меня родители были бы! Нормальные родители! Жила бы в нормальном доме, как все…
Вот странно, оказывается Верка, которая считала, что была в прошлой жизни диким перекати-полем, ужасно хотела быть домашней… Никогда бы такого не подумала…
Дрожь не прекращалась, но спать расхотелось. Я смотрела на наших, каждому по очереди — в лицо, и мне казалось, что я старше их всех. Я и в самом деле была старше — на час Времени Знания. Мне хотелось защитить наших от глухой, непроглядной темноты предательства, но я сама увязла в ней и не знала, что делать…
Свеча догорела, фитилёк покривился и упал в лужицу стеарина, затрещал там и погас. В его последнем свете было видно, как Арсен поднялся со своего места и пошёл к шкафу. Как всегда. Следить за свечами было его делом. Осенью и зимой в крымских сёлах часто отключают электричество.
Чиркнула спичка. Комната вначале озарилась слабеньким красноватым светом, потом затеплился новый фитиль, затрещал, разгораясь сильнее. Арсен сидел на корточках возле подсвечника, бережно придерживал свечу в лужице застывающего стеарина, чтобы она укрепилась ровно и не кренилась набок.
Все молчали.
Текли минуты.
Вдруг — это было как щекотка для ушей — далеко-далеко заурчал мотор машины. Верка сказала с ненавистью:
— Почуяли…
Через полминуты, не позже, стало ясно, что, действительно, машина едет на ферму. Лучи мощных фар мазнули по комнате, потом мотор заглох, загремела цепь на воротах, повернулся ключ в замке…
Шаги по коридору.
Вошли. Владимир Борисович и Костик.
Дядя Серёжа обманул меня… Ага, так и должно быть в этом мире. Сначала берёшь деньги и обещаешь молчать, потом бежишь в село и обо всём докладываешь… Почему так обидно и больно? Ведь это всего- навсего предательство. То, на чём построена вся жизнь…
Костик поларил рукой по стене, включил люстру, резкий свет вначале ослепил, потом из-под ладони я заметила, что он пьяно уставился на меня и наконец выдавил:
— Аг-га, вернулась… Воровка…
Верка, вскинув подбородок, упруго шагнула ему навстречу:
— Мы — всё знаем!
Он отмахнулся:
— Сиди, кукла… Кормишь вас, поишь… А вы крадёте. И-и, шпана! Пор-роть вас надо…
— Ты нас не кормишь! — звонко сказал Арсен.
Димка выбрался из-под Машкиной руки, сонно заморгал своими глазищами, ставшими тёмно- фиолетовыми при электрическом свете и заявил отчаянно:
— Я хочу к маме! Хочу к маме! — и заплакал.
Всё это время я неотрывно следила за тренером, остальных в комнате замечала только краем глаза. Важнее всего мне было видеть его лицо, чувствовать его эмоции…
Такого я не ожидала. И на лице, и в душе были равнодушие и покорная усталость.
Костик брезгливо смотрел на Димку, потом снова перевёл пьяненькие глазки на меня, и заорал:
— Встать!
Конечно, я и не пошевелилась. Он сморщился и заорал громче:
— Вста-ать!
Вдруг из-за спины Костика послышался голос тёти Оли — оказывается, она тоже приехала, я и не
