улыбался.
— А ну, поторапливайся! В Москву поедешь, царица московская, — крикнул он, увидев Марину.
Повернулся, крикнул в острожек Усу:
— А ты, сучий сын, уходи, пока отпускаю. Да не воруй. А попадешься, голову сниму.
В тот же вечер стрельцы поплыли обратно вниз по Яику, спеша доставить пленников в Астрахань, откуда их должны были везти в Москву. Там ждала их смерть. Заруцкого и сына Марины — прямо на Москве. А Марине предстояло еще долгое умирание в Коломне, в одной из крепостных башен, которая долго после этого называлась Маринкиной.
Плыли по реке уже на закате. Воздух был сух. Не то пыль висела над землею, не то стлался дым от далеких степных пожаров. Красная мгла закрывала солнце. Казалось, волны Яика переливаются, затопляют берег, уходят в эту мглу и вдали ложится на них темный багровый свет. Медленно, бесшумно двигались там громадные тени, похожие на корабли. Потом воздвигалась арка. Пламенеющими кровавыми вратами высилась она на небесах и была отверста в неведомое.
Отправившись с пленниками вниз по реке, чтобы везти их потом вокруг, по морю, стрелецкий голова послал напрямик, через степи, верховых с донесением. Они прибыли в Астрахань быстро, пока лодки еще плыли, и в городе было ликование, что супостаты пойманы.
Через несколько дней сидел в писцовой горнице астраханского кремля за столом человек худ, сочинял, по приказу князя Одоевского, наказ стрельцам, как везти к Москве пойманных.
«Маринку с сыном и Ивашку Заруцкого, — писал, омокнув перо в белоснежную, из рыбьего зуба резную чернильницу с серебряной отделкой, — везти с великим бережением скованных. По степям стоять настороже, чтоб на них воровские люди безвестно не пришли. А если прийдут на них воровские люди, и будет им то в силу, — тогда стоять. А коли станут пришлые воры их одолевать, — тогда Марину с сыном и Ивашку Заруцкого побить до смерти…»
Положил перо на стол, сцепив пальцы, стал, кривясь будто от боли, глядеть в окно, в сухую, огненную мглу заката. Губы его шевелились, но что говорил худой, разобрать было невозможно.
