праву «правой рукой» (и левой тоже), в кавалеры Ордена Почётной Ложки.
Вот так известный германский электротехник, творец Мюнхенского музея, автор проекта первых крупных баварских гидроэлектрических станций Оскар Миллер, в то время двадцатишестилетний молодой человек, посетивший Парижскую выставку, рассказывает о ней:
«Впечатление от выставки было поражающее. Освещение превзошло всякое представление. Лампы Вингерфельдта, которые как звезды сверкали с потолка зал и парадной лестницы, дуговые лампы Броша и Сименса, которые распространяли до того времени совершенно неизвестный сильный свет, свечи Яблочкова, лампы солнечного света фон Клерка, которые освещали картинную галерею, — все это казалось чудом. Большое впечатление производила лампа кудесника из Праги, которую можно было зажигать и гасить с помощью выключателя на стене. У этой лампы стояли сотни людей, каждый из них дожидался очереди, чтобы лично зажечь и погасить лампу. Интересны были и высказывания о перспективах электрического света. Однако электрическая лампа встречала успех не у всех. Один из крупнейших германских ученых того времени выразил свое удивление, что Вингерфельдт верит в возможность создать „псевдогазовую“ лампу, и это после того, когда имеется уже дуговая лампа — конечная цель всяких возможных желаний, которая по силе света и его цвету очень близко приближается к солнечному.
Всеобщее изумление вызвала на выставке передача по телефону исполнения оперы. Мы теперь, привыкшие с детства к телефону, не можем себе даже и представить, как сильно были поражены люди, когда они могли услышать в телефонной трубке выступавших в оперном театре певцов, игру оркестра, и далее аплодисменты публики».
Одного молодого человека, о котором речь пойдёт далее, особенно интересовали системы передачи электрической энергии, которые все еще были очень примитивны и немногочисленны и позволяли передавать энергию только на очень малое расстояние. Сименс — творец первых электрических локомотивов — устроил маленькую уличную электрическую железную дорогу в Париже между выставкою и площадью Согласия.
Многочисленные электрические машины, выставленные Сименсом, Гефнер-Альтенеком, Шуккертом, Брошем, Граммом, Томсоном и другими, были в своей сущности непонятны для огромной массы посетителей. Этот человек поспешил написать в блокноте, как один профессор естественных наук объяснял ему разницу между машинами следующим образом: «Красные — это, — говорит, — машины Броша, черные — Грамма, коричневые — Вингерфельдта».
Он также рассказывает, что из выставленных динамо-машин особое впечатление произвела машина Вингерфельдта, которая по своей мощности в 200 лошадиных сил была гигантом того времени.
В перерывах между хвалебными речами, которые Алекс Вингерфельдт получал в свой адрес, он успевал и послоняться по Парижу, и с людьми поговорить. Так он не забыл Николаса Фарейду, гордо назвав его перед посетителями своей будущей надеждой. Альберт тогда поспешил отпустить лёгкий комментарий по этому поводу, который больше соответствовал правде – «неблагодарный приёмыш дяди Алекса».
Этот «неблагодарный приёмыш» взял на себя львиную долю усилий по поводу освещения выставки и кавалер двух Орденов, липового и настоящего, взял на себя обязательство где-нибудь вознаградить по случаю его. Случай, однако же, представился.
Сбегая от назойливых журналистов, как-то раз во время таких пробежек Алекс Вингерфельдт поспешил прихватить с собой и Николаса. Не зная ни черта город, они всё же умудрились найти одно укромное местечко, которое одновременно было и у всех на виду, и в тоже время было скрыто.
Это было самое дорогое кафе Парижа. Но Алекс Вингерфельдт, сам не знавший цену деньгам, и относившийся к ним с большим пренебрежением, был в этот день весьма счастлив и доволен судьбой, чем и поспешил поделиться со всеми другими людьми. На долю Фарейды выпала великодушная щедрость дяди Алекса, и за его счёт он весьма много в тот день преуспел поесть в кафе.
Впрочем, ворчать Вингерфельдт будет потом. Его ворчания означают, что у их хозяина хорошее настроение, раз он пытается найти что-то подозрительное в самых лучших деяниях своей жизни. Вряд ли кому-нибудь суждено прожить такую же жизнь!
И наконец, наступила пятница. Пусть не долгожданная для Алекса Вингерфельдта, зато весьма и весьма интересная для совсем другой личности. Ею и являлся таинственный автор письма, которого Вингерфельдт наверняка уже раскусил, но, ни с кем вовсе не собирался делиться своими идеями и догадками.
В назначенное время человек появился возле отеля, где жил Вингерфельдт со своей женой. Причём в этот миг изобретатель нервно поглядывал на часы и думал, не уходить ли ему уже по своим делам.
- Ну, надо же, зачем же было тогда писать письмо, если нас нет и в назначенный час? Что за люди нынче пошли. Пунктуальные, однако же! – Вингерфельдт сладко зевнул и дал непрошенному гостю ещё пару минут, усевшись в гостиничное кресло.
Наконец послышались чьи-то шаги и осторожный, если так можно выразиться, интеллигентский стук в дверь. После чего дверь открылась и на пороге номера великого изобретателя предстал высокий молодой человек в пальто, как по моде.
- Извините, я заставил вас ждать…
Это был Эмс!
- Доброе утро, последний герой! – только и мог выговорить Вингерфельдт. Видно было по его выражению лица, что все его догадки провалились по этому поводу. Он вспомнил, кто был тот человек, что так расспрашивал о фонографе!
Эмс улыбнулся приветливой улыбкой, потёр ноги о ковёр и поспешил войти в номер. Присев на свободное кресло, он положил свой портфель, с которым судя по всему, никогда не расставался, под стол и сложил руки на столе, ожидая разговора.
- Не ожидал я, что так в последнее время окажусь нужным конкурентам, - вздохнул Алекс.
- Времена меняются, - слегка наклонил голову Эмс. – Я не конкурент, я просто исследователь мира. Какие тут могут быть конкуренты?
Вингерфельдт достал сигару, и раскуривая её, о чём-то задумался. Право начинать разговор представилось вновь прибывшему гостю.
- Как вам в Париже? – задал банальный вопрос Эмс, устраиваясь поудобнее.
- О, я поражен, голова у меня совсем завертелась, и пройдет, пожалуй, с год, пока все это уляжется. Жаль, что я не приехал сюда в моей рабочей блузе, я тогда спокойно осмотрел бы все, не обращая внимания на костюм. Выставка громадна, куда больше нашей филадельфийской. Но пока я видел мало. Впрочем, проходя сегодня, я заметил одну машину, приводимую в движение напором воды; она сбережет мне шесть тысяч долларов, и я непременно выпишу несколько таких. Что меня здесь особенно поражает, это всеобщая лень. Когда же эти люди работают? И что они делают? Здесь, по-видимому, выработалась целая система праздношатанья… Эти инженеры, разодетые по последней моде, с тросточками в руках, которые меня посещали, – когда же они работают? Я тут ничего не понимаю.
Эмс глухо рассмеялся на подобный комментарий, и поспешил продолжить разговор, так неожиданно начавшийся, и давший столько поводов для размышлений.
- Ну, вы – это вы. Я слышал, что вы работаете по двадцать часов в сутки. Мне порой так же приходиться работать. Не все могут выдержать подобного режима, согласитесь?
- Да, мне случалось работать несколько суток подряд. Но в среднем я занимаюсь около двадцати часов в сутки. Я нахожу совершенно достаточным спать четыре часа.
Эмс обратил внимание на то, с каким удовольствием раскуривает Вингерфельдт свою сигару, словно бы она была последней.
-Я вижу, вы курите, – спросил молодой электротехник, – это вам не вредит?
– Нисколько. Я выкуриваю в день около двадцати сигар, и чем больше я работаю, тем больше курю.
В этот миг гость поспешил обратить внимание на вид из номера. Окна выходили прямо на Эйфелеву башню. Словно бы он что-то понимал, Эмс загадочно кивнул головой, соглашаясь сам с собой.
– Это важная идея, – сказал Эмс. – Слава Эйфеля в грандиозности концепции и в энергии выполнения ее… Мне нравятся французы своими великими идеями. Англичане уступают им в этом. Ну кто бы из них придумал башню Эйфеля или статую Свободы (подаренную французами Америке)?
- А вы сами-то откуда будете? – поинтересовался Вингерфельдт.
