ненамного старше, двадцать три года, этот жизненный срок – не самый крайний, но старший лейтенант ощущал себя уже настоящим стариком, глубоким. – Всё здесь чужое, – пожаловался водитель, – всё!
– Наши люди – тоже чужие. Взять, к примеру, посольских, или разных советников – дай бог, чтобы один из десяти был близок к нам, – подтвердил Коренев.
– Как вы думаете, те солдаты, старые, что с Отечественной, нас примут?
– Не знаю!
– А я, товарищ старший лейтенант, думаю, что не примут – мы для них чужие. Мы для всех будем чужие, помяните моё слово. Давайте встретимся лет через пять и проверим – чужие будем или нет? Всего через пять лет!
– Если будем живы! Плюнь через левое плечо! – Коренев суеверно поплевал через плечо, то же самое сделал и водитель.
– Ну в общем, если будем живы и встретимся, товарищ старший лейтенант, с вас шампанское. К той поре вы уже будете майором.
– А может, с тебя шампанское, Игорь. Никто не знает, кто из нас будет прав. Столкновение со стариками возможно лишь, когда нас наделят одним и тем же – их и нас. Нам ведь тоже стали выдавать удостоверения участников войны – значит, нас уравняют. А это – вилка!
– Вилка в бок! Ну что, подвезём зелёных, товарищ старший лейтенант? Уж больно вид у них сиротский! Квелые ребята.
– Ладно, чёрт с ними! Давай!
– А ведь не положено, товарищ старший лейтенант!
– Мало ли что в нашей жизни не положено!
Сорбозы дружно подняли руки – оба! И оба радостно засияли чистыми крупными зубами.
– Улыбки сорок на пятьдесят, размер в метрах, – сказал Соломин и притормозил. КамАЗ накрыло плотной пылью – ничего не стало видно. Как в тумане. – Ох, сорбозы, – закашлялся водитель, – нет бы попроситься в машину на асфальте!
Старший лейтенант потеснился, освобождая место в широкой кабине, сорбозы дружно придвинулись к нему и, готовно улыбаясь, покивали:
– Ташакор, ташакор! – Спасибо, значит. Два раза спасибо. Лица у сорбозов были ясные, лучащиеся, как будто идеи Саурской революции окончательно победили не только в Афганистане, но и в Пакистане, в Индии и в Иране с Ираком.
Коренев сказал им на дари – чистом, без единой фальшивой нотки, очень чётком языке, самом распространенном в Афганистане, чтобы сорбозы располагались повольнее, чувствовали себя, как дома.
Те снова дружно поблагодарили, прижав руки к сердцам и вытянулись в ожидании, будто статуи. Соломин разгрёб перед собою воздух рукою, разгоняя пыль.
– Пф-ф-ф-ф!
Сорбозы заговорили, будто по команде, в один голос, зажестикулировали руками, пальцами, словно музыканты – казалось, что они пробуют воздух на ощупь, мнут его, потом так же разом смолкли.
– Чего это они, товарищ старший лейтенант?
– Извиняются. Говорят, что в пыли они виноваты, если бы мы не остановились, пыль нас не догнала бы.
– Понятно, – Соломин включил первую скорость, но трогать с места не стал – в пыли всё равно ни черта не видно, она была мельче цемента и легче воздуха, могла висеть, сколько угодно, усталый Соломин, поёрзав на сидении, проговорил недовольно: – И дома нас не примут, и тут не поймут… Кругом мы, товарищ старший лейтенант, в проигрыше.
– Говорят, мы потихоньку будем выбираться из Афганистана. Частями.
– Давно пора! Сколько ребят положили. А во имя чего? – Соломин не боялся старшего лейтенанта, говорил, что думает: старший лейтенант был человеком его круга, так же хлебал пыль, так же дежурил, так же жарился и мёрзнул – если бы Коренев был стукачом, прихлебателем или чьим-нибудь сынком, его бы давно перевели с неспокойной опасной службы куда-нибудь в тихое место, в штабной модуль, охраняемый боевыми машинами пехоты и крупнокалиберными пулемётами. – Интересно, сообщат когда-нибудь цифру погибших?
– Наверное, нет.
– Жаль, – Игорь снова перевёл скорость в нейтральное положение: пыль не оседала, висела, как туман. – Минутку подождём. А куда зелёные едут, что сказали? Где их высаживать?
– По пути, двести метров не доезжая наших ворот, у афганского капепе.
– Понятно! Интересно, ответит ли кто-нибудь за нашу войну? Когда-нибудь? А?
– Вряд ли! У нас, во всяком случае. А в Афганистане, в партии афганской друг друга будут винить разные крылья: вы, дескать, виноваты! Тут, в партии здешней, – две партии сразу и ещё одна подпартия. Одна партия – парчам, в переводе – знамя, в неё входят интеллигенты, разный образованный люд, это очень сильное крыло, Борис Карлович его раньше возглавлял, – Борисом Карловичем старший лейтенант назвал Бабрака Кармаля, так Кармаля звал весь советский Афганистан, под таким именем он проник даже к нам, – другая партия – хальк. Хальк – это народ. Партия простых людей, разных военных, кооператоров, землепашцев, таксистов – хальк побольше парчама, но сил у него поменьше. И есть ещё подпартия – третье крыло.
– Хорошо живут мужики, весело! – хмыкнул Игорь и тихонько тронул тяжёлую машину с места – чуть развиднелось, в двух шагах стало видно, хотя в трёх ещё нет – мучнистая пыль висела густо, не продохнуть. Громкий крахмальный хруст раздался под шинами. Игорь не удержался от замечания: – Вкусно едем!
– И самое интересное – это наши люди в афганской партии, наши, так сказать, советники. Мушаверы. Если наш человек работает советником у халькиста, то он сам становится халькистом, если у парчамиста, то он – парчамист.
– А встречаясь друг с другом, спорят до кулаков?
– Естественно: наши халькисты с нашими парчамистами не чикаются. Вот так и делят чужие идеалы.
– И нашу кровушку.
– Перебор, Игорь. Как в игре в карты.
– Извините, товарищ старший лейтенант!
– Если бы не наши ребята, тут партийцы перерезали бы друг друга, перестреляли – никакой революции не было бы.
Что-то твёрдое ткнулось в бок переводчика, он, приподняв руку, посмотрел, увидел ствол автомата – сорбоз держал свой «калашников» на коленях, ствол пристроил у Коренева под рёбрами. Сидел сорбоз ровно, будто статуя, глядел прямо перед собой, стараясь рассмотреть, что там в пыли на дороге?
– Не шевелись, парень, – тихо произнёс сорбоз на дари.
Коренев услышал, как у него ошеломлённо гулко забилось сердце, за ушами проступил противный горячий пот и старший лейтенант тускло спросил:
– Что?
– Я же тебе сказал… Иначе перережу автоматной очередью, – бесцветно произнёс сорбоз, неотрывно глядя на дорогу, в пыль – глаза его были сжаты в узкие опасные щёлочки, словно он приготовился стрелять. Вот тебе и «зелёный»! «Зелёный» потому вглядывался в пыль, что боялся танков – вдруг железная ободранная громадина покажется в пылевом облаке – шофёру ничего не стоит мигнуть танку и тогда сорбозам не уйти!
Но и шурави-русским тоже легче не будет. Они втроём останутся лежать в этой машине. Плюс двое афганцев. Пятеро в одной братской могиле.
Старший лейтенант посмотрел на свой автомат, лежавший в ногах – побитый, с вмятинами на деревянном ложе – когда-то оно было лакированным, – лишённый привычного оружейного воронения, с поблескивающими вытертостями и мягким, почти сносившимся ремнём – во многих передрягах побывал «калашников», много раз выручал своих хозяев, а вот теперь выручить не может – не хватает каких-то малых долей времени, сотых частей секунды, чтобы схватить «калашников» и выстрелить: прежде чем Коренев сделает это, он будет мёртв.
