листовое прикрытие бронетранспортёра слабовато, оно только против пуль и осколков, но не против гранатомёта. Вот тогда-то понадобится умение Ефремкова – надо будет лавировать, постоянно менять позиции и пробиваться вперед.
Недавно Терехов летал домой, виделся с женой, гладил её лёгкие сухие волосы, в горле у него першило от нежности и одновременно от горечи, глаза щипало.
– Ты совсем забыл меня в этом Афганистане, – шептала Ольга, – совсем забыл…
– Нет, не забыл, – Терехов несогласно крутил головой.
– Забыл, забыл, – в Ольгином шёпоте появились капризные нотки, – в Афганистане, говорят, красивые женщины.
– Синие волосы, синие глаза, – пробормотал Терехов.
– Вот видишь! – вскинулась Ольга, круто вывернула голову, уходя из-под Тереховской руки. – Для тебя командировка туда, как поездка на юг.
– Поездка на юг, – грустно усмехнулся Терехов, голос сделался тихим, чужим, с глухими нотками, словно он поставил между собой и Ольгой некую загородку – ей не надо было знать то, что знал он. Растерянно потёрся ухом о плечо, усмехнулся вновь: – Действительно, поездка на юг.
Подумал о том, что когда после войны солдаты возвращались домой, некоторые городские жёны – ох, эти жёны-дочки, выращенные в обеспеченных семьях, да только ли они, эти дочки – не понимали их, считали войну некой приятной командировкой, походом за трофеями, а война – это война. Ну как объяснить Ольге, что такое война?
Они тогда с Ольгой не поняли друг друга и, недовольные, разошлись. Ольга уехала ночевать к родителям и Терехов остался с Игорьком. Сын, понимая, что между родителями пробежала чёрная кошка, сделался ласковым, бессловесным. А вот глаза выдавала его – в глазах застыл испуг.
По броне машины что-то щёлкнуло, с чирикающим воробьиным звуком унеслось в сторону и Ефремков проколол взглядом Терехова: что это?
– Пуля, – спокойно пояснил капитан, – с хребта пришла. На излёте.
Худые пропыленные щёки его поджались, втянулись под скулы, лицо сделалось длинным и каким-то удовлетворённым. Вполне возможно, Терехов был доволен тем, что душманы наконец-то прорезались, проявили себя – это лучше, чем неизвестность. Неизвестность выматывает жилы, в ней человек стареет, седеет, ждёт выстрела и одновременно молит неведомого военного бога, чтобы этот выстрел не прозвучал – и ему сразу делается легче, когда пуля всё-таки бывает выпущена из чужого ствола.
Терехов глянул на колонну – колонна шла ровно, не сбавляя и не увеличивая хода – водители точно держали скорость. Кучеренко быстро выровнял ручной пулемёт, высунул дуло в смотровое окошко, передернул затвор.
– Никак бой будет, товарищ капитан?
– Посмотрим, – Терехов проверил станковый пулемёт, движения его были размеренными, без суеты и пляски пальцев – капитан действовал, как на учениях.
Впрочем, он так и должен был действовать – боевое крещение он прошёл, давным-давно прошёл, позади немало стычек и стрельбы, а в последний раз домой он приезжал по ранению. Был ранен, только Ольге об этом не сказал – посчитал, что не надо ей знать о разных царапинах.
Недалеко, в замутнённых скалах раздался хлопок, над колонной пролетела граната и взорвалась на рыжей сухой целине.
Колонна продолжала движение – ничто в ней не дрогнуло, не нарушилось, даже заполошного рёва дизеля, когда какой-нибудь водитель неожиданно начинает давить ногою на газ, суетиться, паниковать, не понимая, что вне колонны ему движения нет, только в колонне, не раздалось. Таких водителей нужно немедленно убирать из Афганистана, отправлять домой на Большую землю, как вообще отправлять людей, у которых всё время находятся причины для болезней: то вскакивают прыщи на лбу, то свербит в носу, то потеют мочки ушей либо они вообще задыхаются в приступе ОРЗ – новомодной хвори, схожей с насморком. Таким людям – не место здесь, им место дома, в тепле, в неге и покое, подле любимых женщин, а здесь должны находиться другие люди. Терехов поймал вопросительный взгляд Ефремкова: что делать дальше?
«Пока ничего не надо делать, Коля. Главное – спокойствие и спокойствие», – взглядом на взгляд ответил Терехов, и Ефремков все понял.
– Держи дистанцию! – произнёс вслух Терехов и Ефремков послушно склонил голову.
В непроглядной мути, окутывавшей горную гряду, снова раздался сухой пригашенный хлопок, муть вспорола стремительная чёрная точка, разрезала пространство и опять шлёпнулась на рыжую целину. «Перелёт», – во второй раз удовлетворённо отметил Терехов.
Колонна продолжала спокойно двигаться дальше. Но недолго – через несколько минут впереди возникла суматоха, раздалось несколько взрывов, и бронетранспортёр Терехова, уже не опасаясь мин, по запылённой обочине, утопая в мутных рыжих всполохах, проскользил вдоль колонны в голову, на подмогу. По рации Терехов поговорил с начальником колонны майором Синицыным, тот хриплым, запорошенным пылью и моторной вонью голосом объяснил, что от боя не уйти. А раз будет бой – значит, вся колонна в нём увязнет, это, как говорится, ежу понятно. Майор помолчал немного, пожевал губами – звук неожиданно усилился, был таким, будто майор сидел рядом в кабине бронетранспортёра и приказал Терехову:
– Подтягивайся ко мне!
Впереди, в солнечной дневной мути, во взваре пыли обозначился узкий каменный проход, в который и врезалась дорога – идеальное место для засады. А поскольку душманы по части засад – мастера, пить- есть не будут, а засаду в таком месте обязательно поставят – уж больно узина выгодная, любой танк камнями закидать можно, то здесь их точно ждут, и гостинцы точно есть: мины, вращенные в дорогу, гранатомёты наизготовку, а где-нибудь на укромной ровненькой площадке – и американские безоткатные пушки. А негромкие хлопки, мелкие гранаты, вышвыриваемые из нерассеивающейся жёлтой мути – это устрашающий маневр, некая дорожная «указивка» – туда, мол, туда, в каменный лаз колонне надо втягиваться, в лаз…
Но колонне не надо туда втягиваться. Нужно попытаться обойти по рыжей, может быть даже, начиненной минами целине, эту гряду, лаз, занятый душманами. Там у них наверняка и пещеры с оружием имеются, и «базы отдыха», и молельни, хотя здешнему люду молельни не нужны, намаз тут правоверные настропалились совершать где угодно: на улице, на рынке, подле горной речки, на вершине горы; на мосту. Терехов сам не раз видел: иногда даже в автобусах совершают, хотя, наверное, это не положено – ислам не терпит суеты.
А кровь ислам терпит? У Терехова обузилось и отвердело лицо: он сам видел ножи с надписью «Убей неверного», вытравленной на чёрном стальном лезвии специальной обработки – ножи эти были вытащены из спин наших десантников. Что-то холодное, злое медленно натекло в виски, утяжелило их, кожу на щеках стянуло, обожгло чем-то крапивным, огняным, на шее запульсировала жила: каждому бою соответствует свой настрой, свое состояние души. И ощущения в бою и перед боем бывают разными, как и один бой отличается от другого. Верно говорят, что человек чувствует свою смерть.
Нет, не только смерть, чувствует даже рану – Терехов испытал это на себе: перед тем, как его ранило, он вдруг ощутил щемящую слёзную тоску, в виски, как и сейчас, натекла холодная тяжесть, руки тоже сделалась холодными и тяжёлыми. Где-то он слышал раньше, что у умирающего человека перед самым концом холодеют и тяжелеют руки, пальцы синеют, покрываются испариной.
Вдруг что-то душное, знакомое возникло у него под самым сердцем, толкнуло снизу вверх, заставило приподняться на сидении. Он не сразу понял, что это. Лишь через минуту сообразил – беспокойство – внутри было, тревожно и беспокойно. Беспокойно, хотя на лице полное спокойствие – ни дрожи, ни теней, ни замороченного блеска глаз, и что бывает у затравленного человека либо у зверька, на которого накидывают петлю – лишь усталость и одновременно решительность, готовность – Терехов был готов выполнить приказ.
В тот же миг родилось что-то немогласное, протестующее, Терехова словно бы разломило пополам – почему одни должны выполнять приказы и подставлять свои головы под пули, а другие – нет, одним – бой, а другим – покой и благодать, тишь и спокойная служба – почему у военных людей судьба разная, почему нет равной чересполосицы: справедливость – несправедливость, справедливость – несправедливость, почему колер одинаков, без полутонов – одним сплошная справедливость, другим – сплошная