ткань, покусал зубами губы – хоть и мелькали в дрожащем мареве светлые пятна, а эту прочную ткань не дано было разорвать. Но всё равно Терехов верил, он уже твёрдо поверил, что эту ткань обязательно разорвёт.
– Ты представляешь, Коля, что будет, если мы банду выпустим из ущелья?
– Колонна же ушла, они не догонят колонну, – в Ефремкововом голосе появилось что-то стеклянное, тонкое, особо звучное, чего раньше не было, и Терехов встревожился.
– Что, Коля, опять душманы?
– Опять.
– Коля, подсказывай! Я буду из станкача бить, а ты бей из Кучеренковского пулемёта…
Конечно, обидно умирать на чужой земле, обидно и худо, и совсем худо будет, если тело твоё бросят в могилу, вырытую в здешней рыжей каменистой почве, среди дымных гор и долин… Но чужая ли это земля? Ведь тут так много полегло наших ребят, полегло во имя одного – чтобы никогда здесь не грохотала пальба, не вспарывали воздух пули и осколки, чтобы не били из дальнобойных буров стариков и не рубили пальцы детишкам, всего два раза в жизни сходившим в школу, – в этом была вся их вина, чтоб не минировали дороги и не стреляли ракетами по городам. Что может быть выше, честнее, святее жизни этих ребят и может ли быть горше смерть, чем их? Нельзя уходить отсюда, нельзя, пока не станет тут тихо, пока люди не помирятся друг с другом.
Они держались ещё долго: Терехов, который уже начал немного видеть – ожог глаз был временным, он проходил, и худенький ефрейтор, которому никогда не хватало каши на ротных обедах – выкатывали свой бронетранспортёр навстречу банде, стремящейся вывалиться из каменного проёма, растечься по долине, хлынуть вслед колонне, догнать на расписных сильных грузовиках «бретфорд», имеющих дизельные моторы, способные работать в горах, не задыхаться, и не выпускали банду из ущелья – выполняя приказ, они держались ещё минут двадцать. Что именно, какая сила помогала им – земля ли здешняя, которую они защищали, либо же память и тепло земли, с которой они пришли – кто ответит на этот вопрос? Собственно, ответы-то будут очень простыми и одинаковыми, только слова разные будут, вот и всё.
– Коля, Коля, я видеть начал! – вскричал Терехов обрадованно, когда они в очередной раз загнали банду за камни, а Ефремков не дал высунуться гранатомётчикам. – Я видеть начал! – полоснул очередью по чалме, показавшейся из-за огромного потного валуна, сощурился удовлетворённо – от валуна полетело крошево. – Приготовься, Коля, минут через пять будем отходить! Минут пять продержимся и отойдём.
– Есть, товарищ капитан, – отозвался Ефремков обрадованно, подал бронетранспортёр назад, потом вперёд – сделал качок, затем снова назад и вперёд, сделал второй качок – что-то попало под колёса, какая- то неразмолотая каменюга, – есть приготовиться, товарищ капитан! Я давно… – он не договорил…
По крыше бронетранспортёра что-то тупо и одновременно мягко ударило, будто сверху бросили куль с зерном, Ефремков чертыхнулся – он никогда не ругался, не позволял себе, словно примерный пионер- отличник, образцовый сын, а тут невольно выругался, этот звук неприятно поразил и Терехова, он мгновенно откинулся назад, посмотрел в потолок. Локтем ударил мёртвого Кучеренко по голове и ощутил себя неловко, шевельнул губами – ведь Кучеренко было больно.
За первым ударом последовал второй, перед смотровыми люками мелькнуло что-то тёмное, маслянистое, будто бы птица сорвалась с неба, споро пошла вниз и, разломившись в полёте от скорости, врезалась в землю. И точно врезалась: на рыжей прокаленной земле расползлось чернильное пятно, в нём бугром вспухло что-то коричневое, опасное, а потом по коричневой блестящей плоти забегали оранжевые зайчики. Терехов охнул: откуда это могли по ним ударить? Ведь стенка, за которой они прячутся, отвесная, неприступная, на неё может вскарабкаться только альпинист. Капитан вывернул пулемёт вверх, вслепую стегнул по воздуху короткой очередью. Звук стрельбы погас мгновенно – сам звук погас, но ещё долго было слышно, как звонко стучат, колотятся друг о друга разбитые камни, ссыпающиеся вниз, как летит с верхотуры крошево.
Похоже, на них бросили пакет с горючей смесью, если, конечно, такие пакеты у душманов существуют – ни в одной армии нет, а у хитроумных местных басмачей есть… Но откуда могли бросить? Неужели с этой отвесной горы?
Что-то жёсткое сжало Терехову сердце, словно некий неведомый дух протянул руку, забрался к нему внутрь, отыскал бьющийся мускулистый кулачок, перехватил и сдавил его, пытаясь остановить. Терехов, сопротивляясь, засипел, замотал головой протестующе – не-ет, потом обрезал себя, выругался: не надо паниковать, он ведь не один, рядом с ним солдат… С силой провёл по лицу ладонью – перед глазами вновь всё сделалось красно.
– Коля, прикрывай лючки!
Водитель и сам знал, что надо делать. Но как прикрыть лючки? Если совсем, то машина сделается слепой – остались щели и в эти небольшие прорези пополз дым.
– Коля, вперёд! – скомандовал Терехов. Надо на быстром ходу сбить пламя с машины, как это когда- то, в годы войны, делали подожжённые самолёты.
Ощупал пальцами твёрдый комочек, прикипевший к телу под комбинезоном – монеты для сына, скривился горько, жалея самого себя, а заодно и Игорька: не довезёт он теперь эти монеты до дома. Всё, пора ставить точку.
– Коля, как ты? – спросил Терехов ефрейтора.
– Я готов, товарищ капитан.
К чему был готов водитель, Терехов спрашивать не стал, хотя, может, и надо было спросить. Мешала красная пелена, вновь возникшая перед глазами: хорошо, если бы её не было.
Причём тут пелена, когда их бронетранспортёр горит! Он снова ощупал монеты пальцами, вздохнул едва приметно, стукнулся головою в потолок – под колёса бронетранспортёра, который, отбуксовавшись, покатил назад, попал большой камень. Ефремков набрал скорость, и бронетранспортёр прыгнул с этого камня, как с трамплина, с грохотом опустился. Терехов услышал, как у него стукнули зубы, стук отозвался в висках, он прикусил себе язык и выплюнул кровь.
– Коля, ты это… Коля, ты командуй, когда надо стрелять, я снова перестал видеть, – повёл пулемётом. – Ладно?
Всё, не будет теперь ни Ольги – единственной его Ольги, самой красивой женщины в мире, ни Игорька, ни дома его – ничего не будет. Они останутся жить за него. А у него с Колей Ефремковым и с убитым сержантом Кучеренко одна судьба.
И главное, самое главное сейчас – возможно, это цель всей их жизни – достойно умереть. Бронетранспортёр снова подпрыгнул, и Терехов опять больно врезался макушной в жёсткий потолок, хотел было выругаться, но смолчал – его прижало к мёртвому Кучеренко: Ефремков заложил крутой вираж, из-под колёс бронетранспортёра в сторону полетели камни.
– Бейте, товарищ капитан! – выкрикнул Ефремков, голос его по-прежнему был звонким, каким-то стеклистым, пионерским, и Терехов, отзываясь на этот крик, откинулся назад, как в самолёте, идущем на взлёт, и нажал на гашетку пулемёта, услышал недалекие крики, чей-то надрывный стон, подивился тому, как же он может ещё что-то слышать сквозь стрельбу, но он действительно слышал, до ломоты в висках сжал зубы: он расправлялся с душманьём не только за сделанное, расправлялся за самого себя – за слепоту, за жизнь свою и жизнь Ефремкова, за убитого Кучеренко, за Ольгу и Игорька, которому он уже не сумеет привезти то, что купил.
Когда ребята найдут их, то обязательно переправят монеты Игорьку, они поймут, в чём дело, они знают Игорька – ведь Терехов столько раз рассказывал им о сыне.
Он жёстко сжал губы, лицо его отвердело, сделалось деревянным, чужим, пот на лбу и щеках высох – расслабляться Терехову было нельзя, никак нельзя, он это знал. И ещё – Ефремков ничего не должен заметить. Никакой внутренней боли, слабости, колебаний. Если заметит, то значит, Терехов был плохим командиром.
Бронетранспортёр горел, утюжил землю колёсами, разворачивался, прорывался к горловине ущелья, снова разворачивался, огрызался пулями, душманы шарахались от него и не существовало уже у них иной цели, как спасаться самим – о преследовании колонны речи и быть не могло: хоть и почётно было погибнуть за веру и Аллаха, но погибать не хотелось, пусть уж лучше погибнут эти упрямые «шурави» – советские, – они сгорят, они вот-вот должны сгореть в своей железной коробке, опутанной вонючим
