телевизору на умирающего среди скал человека. И поруганная природа и страдания других людей оказываются какими-то ирреальными, существующими вне его представлений о главном. Таким образом, психоструктура ребенка слагается из лжи: из ложных условных рефлексов, ложных побудительных мотивов, ложных чувств и сочувствий. А потребность сострадать ближнему, наличествующая как видовой инстинкт, сводится к нулю. В итоге мы имеем закрепленного на веки вечные эгоцентриста. А он, дуся, хочет получить рай на земле, даже не вникая в то, что рай на земле бессмыслен. В итоге мы имеем трагедию инфантилизации человечества…»
— Понимаешь, — горячился Петров, то присаживаясь к телевизору, то снова принимаясь ходить по кухне. — Тут есть над чем думать. Тут можно вскрыть. Тут, Костя, феномен. Парадокс…
Далее Петров увидел себя в черной мантии Лондонского Королевского общества естествоиспытателей и королеву Елизавету Вторую в атласе цвета фрез. Между ними был стол, одетый в лунного блеска скатерть. И на скатерти столовое серебро. Пахло трепещущими духами с сильной цветочной нотой.
Королева, поигрывая фруктовым ножичком, спрашивала:
— Скажите, Александр Иванович, чтобы стать таким умным, как вы, нужен аутотренинг, или это святое?
— Святое, — отвечал Петров. — И нужна свобода.
Королева скорбно качала прической.
— А ведь жажда свободы направлена против культуры. — Лицом королева напоминала Зину.
Петров с мудростью человека, который только что все ей простил, ей отвечал:
— Не смешите, ваше величество. Культура и свобода — синонимы.
И королева ему отвечала:
— Не смотрите на меня так — все женщины на одно лицо. Эта библейская истина восходит к Сократу, а может, и далее — в изначальное прошлое. Все они губительницы царей.
Софья стояла над ним.
— Шел бы спать на диван. Интересно знать, какую ты песню пел во сне?
— Военную, — строго сказал Петров. — Во сне я пою военные песни. — Петров увидел — лежит на столе телеграмма. Спросил: — От кого?
— От Плошкина, — сказала Софья. Села по другую сторону стола, положила на стол руки, отяжеленные кольцами, и уставилась в телевизор.
Плошкин появился у них спустя год, как они поженились.
Петров пришел из университета и еще в прихожей уловил запах тревоги. В кухне мама, тетя и Плошкин пили чай.
— Привет, Красавчик, — сказал Плошкин. — Хорошо сохранился. А я, видишь, огрубел. Хотел стать романистом — не получилось. Проволокли пару раз мордой по булыжнику. Вижу жизнь исключительно со стороны задворков. К тому же язык шершав. Слушай, а как это называется, когда на фасаде гладко, а на задворках гадко?
Запах тревоги усилился.
— Короче, я решил вознестись в артисты. Буду поступать в Ленинградский театральный. Выучусь на Черкасова.
Петров почувствовал гордость за всю их школьную вагоноремонтную бригаду.
Мама налила ему супу, разогрела макароны с тушенкой. Женька пил чай с пряниками и от каждой выпитой чашки становился все надменнее. И уже совсем стал непостижим, когда пришла Софья.
Дня через два Петров застал Плошкина укладывающим чемодан.
— До артиста я не вознесся, — заявил Плошкин зло. — Поеду в Москву, во ВГИК. На оператора.
— Ты же еще и документы не отнес, — сказал Петров.
— Ага. — Плошкин кивнул. — Не отнес. Но еще день — и я покушусь на твою жену. — Плошкин опять кивнул.
Петров не понял, но под ложечкой у него засосало.
— Что? — спросил он.
Плошкин отвернулся от него, как от психа. Петров пошел на кухню. Там была только тетя.
— Плошкин уезжает в Москву. Говорит, еще день — и он покусится на Софью.
— Покусится, — кивнула тетя.
И только тут Петров понял, о чем они говорят. Он не испытал укола ревности, но Плошкина и Софью ему стало жаль. Ему показалось, что они несчастные.
Провожать Плошкина на вокзал Софья не пошла. Весь вечер она ходила с едва заметной улыбкой. Опустив глаза.
— Женя, — сказала Плошкину на перроне тетя. — Ты решил правильно. Выучись на оператора. Артист из тебя получился бы никудышный. Ну поезжай с богом. Пиши.
Плошкин прислал из Москвы письмо, сплошное хвастовство, что получил все пятерки и прошел на операторский первым номером. Конечно, были и неприятности — его чуть не выкрали на актерский: фактура, рост, голос, волос.
Когда Плошкин приезжал в Ленинград, он кричал в телефон:
— Красавчик, быстрее, диваны простаивают. Гостиница «Октябрьская».
Они мирно ужинали. Прогуливались по Невскому. Диваны простаивали. Плошкин умел с женщинами только одно — жениться. От него уже четыре жены ушли.
— Поедешь к этому дураку? — спросила Софья.
— Поеду, — сказал Петров.
Петров получил гонорар за статью о горных славянах. Приплюсовал к нему отпускные — на скромную, но красивую южную жизнь все же не хватало. Просить денег у Софьи Петров считал теперь для себя невозможным.
Он пошел к директору института и, войдя, сказал:
— Арсений, дай мне из своего фонда на лечение — хочу кутнуть. Хоть это и невероятно.
— Ты что, Саша? — Директор покашлял, конфузливо оглядываясь. — Ты не болен? Как у тебя с диссертацией?
— Тысяча страниц. Сам понимаю — много. Но мне бы еще страниц двести.
— Ты в своем уме? Немедленно сократи до трехсот. Диссертация должна приходить к оппоненту как радость.
Петров бывал у директора в кабинете, но никогда ничего не разглядывал — смущался. Сейчас его поразила теснота, случайность и зыбкая лаковость обстановки.
— Арсений, — сказал Петров, — ты ученый с мировым именем, а кабинет у тебя, как у школьного завхоза. Не могу удержаться от смеха. Ха-ха-ха… Кстати, ты знаешь, что спартанцы начинали войну в полнолуние?
— Саша, сколько ты хочешь вспомоществования?
— Оклад, — сказал Петров. — За столько лет один оклад. Нервы ни к черту. Всего боюсь.
Директор зажмурился.
— Все боятся, — сказал он. — Мне посулили в этом году члена-корреспондента, и я боюсь, что, став им, раззужу в себе обиду, почему не сделали действительным членом, что почувствую себя ущемленным, несчастным и одиноким. Саша, ты сколько можешь принять косорыловой?
— Чего?
— Стенолазовой.
— Ну, триста.
— Мало. А тосты можешь?
— Могу. Аркашка у меня акын.
— Вспомни, будь другом.
— Один джигит стоит на одной высокой горе. На другой высокой горе стоит одна красивая женщина. Можно сказать, большая красавица. Слышит красавица, что джигит ее настоятельно просит. Собралась она и пошла. Спустилась с крутой горы, перешла долину, дикие леса, бурные реки, топкие болота, залезла на крутую высокую гору к джигиту. Спрашивает: «Зачем звал?» — «Зачем звал, теперь не надо. Так долго
