Двое мальчишек постарше заулыбались, представив такую картину, а самый маленький четко сказал:
— Инфаркт.
Петров купил им мороженое. Рассказал о скифах, сарматах и древних греках, распрощался с ними и пошел собираться в путь.
— Эх, Мымрий, Мымрий, — ворчал он, упаковывая череп в фирменную бумагу одесского универмага и перевязывая его ленточкой, чтобы при досмотре в аэропорту можно было небрежно сказать, что это, мол, сувенир. А махровый халат, купленный жене Софье, Петров завернул в газету.
Провожать его пришли художник Авдей и Люба.
К Женьке Плошкину Петров забежал сам.
— Давай, — сказал Женька Плошкин. — Живи, Петров. Может, больше не свидимся.
— Ты что? — возмутился Петров.
— Молчок, — сказал Женька Плошкин носовым шепотом. — Меня, старик, кое-куда командируют. Я еще могу держать в руках кинокамеру. Не то что некоторые, уставшие от шариковой ручки.
К ним Ольгин папаша подошел.
— О чем шепчетесь? — спросил. — Или интересные подробности про артисток?
Ольга его пресекла.
Поцеловались. Чувство возникло у всех поганое, суетливо-слезливое.
А эти двое, Авдей и Люба, стояли подчеркнуто врозь, как будто друг друга не знают, и махали ему руками. Люба даже подпрыгивала, чтобы он ее лучше видел в толпе провожающих. Платье на ней было белое, с красным узеньким пояском.
Петров поставил Мымрия на книжную полку между керамических ваз, оставшихся он внедрения в быт современной эстетики. Сейчас его жена Софья покупает хрусталь.
Мымрий брякал себе тихонько, наверное, прощался со степью. И вдруг он исчез.
Петров спросил у жены:
— Соня, ты не трогала череп?
— Как ты мог такое спросить?! Я работаю со скоропортящимися продуктами. А всякую такую заразу… Не хватает, чтобы я ее в руки брала. Меня санинспекция с работы снимет.
Петров ушел в свою комнату.
Была суббота.
Софья на кухне стряпала, ждала в гости детей.
Петров и не думал, что станет ему так грустно. Не мог же Мымрий чудесным образом исчезать. Ну, брякает. Ну так пусть брякает. Но исчезать…
Петрову казалось, что с исчезновением Мымрия предметы в комнате уплощились, мысли его уплощились и возникла некая равновесность во всем — симметрия.
Первой пришла дочка с мужем и сыном. Внук поздоровался с Петровым по-японски. Дочка пошла в кухню помогать матери. Зять осмотрел его с интересом, как будто узнал о нем что-то новое.
— А вы, мне думается, еще о-го-го! — сказал он и тут же спросил с ухмылкой: — Или не о-го-го?
— Так себе, — ответил Петров.
А на столе уже все стояло. И посередине на фарфоровом блюде запеченная свиная нога.
Наконец прибежал сын Аркашка, сын-артист. Под мышкой он держал что-то завернутое в бумагу.
Петров почувствовал, как ладони его защипало и от теплой волны, ударившей в голову, заболело в висках.
— Забери! — почти прокричал Аркашка, разворачивая бумагу и ставя на письменный стол Мымрия. — Я чуть не спятил.
— Когда ты его унес? — спросил Петров.
— Вчера, когда ты в свой институт бегал. Подумал: зачем он тебе? Зачем, думаю, старому дударю такая вещь, если к нему никто не ходит? Думаю: «Послушай, Йорик…» Привел свежих теток — визжали.
— Ну и что? — спросил Петров голосом твердым, но тихим.
— То, что этот тип мне спать не давал. Он, представляете, брякает. Причем нахально. Можно сказать, с угрозой. Я его боюсь. Он мне внушил… — Аркашка забился в кресло и задрал колени к подбородку.
— Привет, Мымрий, — сказал Петров. И все трое, а было их в комнате трое; Петров, Аркашка и зять Петрова, услышали, как что-то брякнуло.
Зять подошел, положил на темя Мымрия короткопалую широкую руку. Подумал, глядя куда-то мимо Петрова.
— Александр Иванович, действительно, зачем вам такая вещь? Давайте меняться. Я вам Сальвадора Дали. Не пожалеете. Не просто Дали — «Skira»… А?
— Он же брякает, — сказал Петров шепотом.
Зять сказал тоже шепотом:
— У меня не побрякает… Ну?
— Нет, — выдохнул Петров.
Петров сидел за столом, уставленным хорошими свежими закусками, смотрел прямо перед собой. Видел он Женьку Плошкина, собирающегося в какую-то командировку, видел Любу, подпрыгивающую, чтобы он различил ее в толпе, видел студента-художника Авдея, видел владельцев двугривенного и не понимал, почему он от них уехал, к кому вернулся и с чем?
— Мне не звонил аспирант Пучков Костя? — спросил он с вдруг захлестнувшей его надеждой.
— Звонил, — спокойно ответила Софья. — Но почему-то назвался Зиной.
Амазонки
Лето давно перевалило рубеж, когда могло стать либо хорошим, либо плохим — это уже не имело значения, — для Петрова оно было ЛЕТОМ, поскольку он впервые осознал его как факт биографии.
Обильно расцвели ноготки и ромашки: они стояли на столах научных сотрудниц, в машбюро и буфете. У Людмилы Аркадьевны, секретаря директора, для цветов был особый, доставшийся их институту вместе с особняком, столик черного дерева с перламутром — на нем возвышались гладиолусы, каллы, георгины и розы на высоких стеблях. Стол этот смахивал на свежую могилу великого человека. О чем Петров и сказал секретарше.
А никто его не просил.
Людмила Аркадьевна оцарапала его взглядом рыси и, подравнивая пилкой ногти, слепила фразу:
— Ну что ж, Александр Иванович, я вижу, что отдыхать на юге для вас не полезно. — Людмила Аркадьевна занималась в театральной самодеятельной группе, очень правильно артикулировала, огласовывала, улыбаясь при том, и фразы у нее выходили похожими на длинные связи маленьких сосисочек в целлофане.
Директор встретил Петрова шумно. Охлопал ему плечи и загривок.
— Ну как? — спросил.
— Мало, — сказал Петров.
— Отдыха всем не хватает, — согласился директор. — А ты зачем пришел?
Петров отчетливо разглядел в его глазах приметы страха.
— Я, Арсений, пришел тебе долг отдать — сотню. Спасибо.
— А-а… Ну что ж. Как говорится. А я сейчас собираюсь отдохнуть. Август — месяц директорский.
На столе у Арсения лежала книжка в лакированной обложке.
