Но Раджнеш то и дело создает впечатление, что можно дойти, пошучивая, до самой глубины, без величайшего напряжения сил, без дисциплины ученичества.
Кришнамурти всецело жил на своей духовной глубине и редко умел сделать шаг навстречу слушателю. Раджнеш всегда готов на этот шаг. Но за одним шагом следует другой, и иногда проповедник оказывает -ся с толпой, а не с духом, вдохновившим его лучшие страницы. Слушатель признается в любви к пошлым анекдотам. Раджнеш отвечает, что не надо ничего преодолевать, — и рассказывает для ободрения анекдот, после которого хочется сплюнуть...
Такое сознательное переворачивание всего святого вверх дном уже делалось когда-то. Раджнеш упоминает дзэн. Но еще ближе к нему тантризм.
Тантризм имел и буддийское, и индуистское воплощение. В средние века взаимоотношения буддизма с индуизмом напоминали игру в поддавки. Буддизм признал индуистских богов бодисатвами (великими святыми своей веры). Индуизм признал Гаутаму Будду аватарой (воплощением, ипостасью) Вишну. Поэтому невозможно установить, в какой среде тантризм сделал первые шаги. Тантристы пытались использовать страсти (дымящееся пламя), чтобы перейти к экстазу не-двойственности, целостности (пламя без дыма). Для начала тантризм «левой руки» (более радикальный) допускает и половую близость (в которой символически переживалось слияние Шивы и Шакти, Упайи и Праджни), и выпитый в решающую минуту обряда наркотик (все это, однако, после нескольких месяцев монашеской подготовки: обстоятельство, которое опускается в «тантризме московского разлива»).
Иногда метод достигал цели, и монах переходил к высшим ступеням духовного восхождения, добровольно затворяясь на семь лет в замурованной келье с маленьким окошечком для хлеба и воды, — чтобы ни один помысел не отвлекал его в движении к недвойственности. Однако достаточно часто следующий шаг не удавался и целые монастыри становились притонами разврата, приперченного религиозной обрядностью. В этом же направлении двигались и стойбища хиппи, окружавших Раджнеша. Они соблазнялись свободой, к которой не были подготовлены внутренней собранностью. Соблазнялся и Раджнеш — успехом. Проповеднику хотелось нравиться. Он охотно принял титул Бхагаван Шри Раджнеш (примерно говоря, господь наш Раджнеш), принимал дорогие подарки. Последние годы его были омрачены скандалами: судебным преследованием за неуплату налогов, бегством жены, прихватившей большую сумму денег. Деятельность гуру была сведена почти на нет. Но осталось наследие писателя.
Разобраться в этом наследии нелегко. Есть потрясающие страницы, есть страницы блестящие, но к меду примешиваются капли дегтя. Массовое быстрое «спасение», «освобождение», «просветление» — призрак. Мгновенное преображение — исключительно редкий, неповторимо личный случай. Хуинэн, шестой патриарх дзэн, испытал просветление на улице, услышав стих из алмазной сутры: «Воздыми свой дух и ни на чем не утверждай его». Ауробиндо в первом же опыте медитации достиг самадхи (экстатического погружения в чистый внутренний свет). Но обещать это толпе — значит лгать. Толпа может войти в церковь, где ее захватят пение, мерцание свечей, лики икон. Толпа разобьется там на исповедующихся. А массовое опьянение образами святости редко кончается добром.
Открытый вопрос — что может дать литературный карнавал великих религий, в котором каждая заявляет о своем превосходстве и трудно отличить веру от игры. В лучшем случае, это только подготовка к подлинному диалогу.
* * *
XX век дал несколько попыток религиозного эсперанто, пытающихся опередить время и дать синтетическую общую веру. Само появление этих попыток говорит о том, что есть потребность в новых формах единства. Откуда эта потребность? От того, что мировые религии в большом мире, в котором мы сейчас живем, оказались не вполне мировыми. Мировые религии возникли во вполне определенное время. Империи смешали и разрушили племена, расшатали местные культуры, племенную нравственность. Философия поставила на место веры разум — и тут же рассыпалась на десятки учений. Вакуум заполнили мировые религии. Но каждая охватила один регион, слилась с его культурой и создала свой особый «мир» (христианства, ислама и т. д.).
Всякая религия начинается с откровения, но удерживается в истории то, что отвечает на вызов времени. «Адигрантх» — священная книга сикхов, — может быть, написана не хуже других священных книг, но для распространения ее не было просторной исторической ниши. Сикхизм остался религией одной провинции.
В наше время возник новый вакуум. Границы культурных кругов, в которых укоренилась та или иная мировая религия, сейчас расша-¦, таны натиском информации. Мы сейчас слишком много знаем об ок-
I ружающем мире, мы не можем рассуждать, как странница Феклуша,
что там царит султан Махмуд персидский и султан Махмуд турецкий, и вера их неправедная, и к судье люди обращаются: суди меня, судья неправедный. У нас слишком много информации. И еще одно: мы знаем, что наш мир оказался физически тесно связанным и основные проблемы могут быть решены только солидарно. А печальный опыт показал, что чисто рациональные доводы в пользу солидарности не достигают цели, когда разгораются страсти. Тут нужен какой-то более глубокий импульс, который заставляет замолкнуть страсти, и этот импульс может исходить из религиозной сферы.
В чем же причина неудач синтеза?
Первое — это неполноценность мистического или оккультного опыта. В книге «Разговоры Ауробиндо с Павитрой» передается вопрос Павитры: можно ли верить теософам, что они действительно экстрасенсорно разговаривали с древними учителями? Ауробиндо
ответил, что теософы не обманщики. Им действительно казалось, что они разговаривают с учителями, но они оказались жертвой игры сил, которые называют витальными, — их иногда называют еще астральными; один из теософов будто бы разговаривал и с ним, Ауробиндо, а он, Ауробиндо, никогда с ним не говорил и не думал того, что теософ воспринял.
Второе. Слишком велика роль интеллекта. Во всякой религии интеллект, несомненно играет роль. Апостол Павел был блестящим мыслителем, и многое он продумал на чисто интеллектуальном уровне. Но только откровение создает ядро религии. Рудольф Штейнер, создатель антропософии, был сыном своего века, века науки. Его ум ученого дробился по отдельным проблемам и терял целое. Чтобы пояснить это, вспомним разговор с Рабийей, приведенный в главе 5. Ее спросили: «Что ты видела в раю?». Она ответила: «Когда входят в дом, смотрят на хозяина, а не на утварь».
В антропософии слишком много сообщений «об утвари», слишком мало чистого света вечности. Сочетая оккультные способности и интеллект, Штейнер дал очень много в области медицины, педагогики; в этих областях его традиция имеет большую ценность, но в том, что он назвал Пятым Евангелием, есть только путь души Христа в ее прошлых воплощениях. Нет целостного образа Христа, нет обаяния личности Христа, нет прорыва вечности во время и пространство. Перемены в прошлом (даже если они верно угаданы) оставляют нас в царстве времени, подменяют непостижимую тайну вечности постигнутыми секретами времени. Антропософия осталась оккультно-научным направлением культуры. Религиозного движения, сравнимого с великими вероисповеданиями, из нее не вышло.
Даниил Андреев знал о неуспехе теософии и антропософии и в своем трактате, который называется «Роза Мира», предложил новый путь. Он признает великие достоинства больших религиозных традиций, за тысячелетия своего существования накопивших драгоценный опыт. И единство человечества он мыслит себе как сближение реальных исторических религий, а не создание новой. Формой единства ему представляется Уния всех христианских религий и какая-то ассоциация с другими высокими этическими религиями; к ним он относит иудаизм, ислам, буддизм и индуизм. Однако по пылкости своего воображения Андреев не удержался на этом уровне и стал тут же придумывать форму, которую окончательно примет эта Роза Мира; беседуя со своим духом (он называет его «милым даймоном»), он даже выяснил, какой национальности будут Председатели Розы Мира, перечисляет их: там будет столько-то русских, столько-то немцев, индийцев, один еврей и один араб... Это писалось, очевидно, вскоре после войны 1948 года в Палестине, и «милый даймон» демонстрировал свою нейтральность. Но такие подробности — черты утопии, а не религии.
Более того, Андреев тут же начал размышлять о какой-то новой обрядности Розы Мира. Между тем, если исходить из Розы Мира, в которой каждая религия — неповторимый лепесток, то общим может быть только дух диалога.
