Как ни радостно было это открытие, расслабиться Денива не могла ни на мгновенье. Ведь оказавшись в чужой среде, надо тотчас к ней приспособиться. Она напряженно ждала появления обитателей здешних мест.
И увидела… Абориген медленно парил над почвой, слегка отсвечивая тусклым серебристым телом. Оно показалось Дениве уродливым, и она даже с некоторой тоской приняла его форму, не забыв оставить шлейф для взлета, который произведет сразу, как только наберется для этого сил. Денива обнаружила, что разум у встреченного ею существа убог и неконкретен, оно боязливо и неагрессивно, существование его зависит более всего от инстинктов. Денива, жизнь которой тоже основывалась прежде всего на инстинктивном знании и умении, не пожелала, тем не менее, счесть серебристого уродца собратом по разуму. Да, и ее Мать, и сестры Матери, и она сама, и все многочисленное потомство когда-то могучей и великой планеты Длугалаги рождались для разведки Жизни в космосе, но, едва вообразив холодную темную жидкость, которая лениво текла в этом унылом теле, заставляя пульсировать медлительную мысль, Денива почувствовала нечто вроде обиды, что ей так не повезло в самом начале жизни. Это создание вызывало у нее отвращение. Возможно, отчасти причиной тому была оставленная Матерью память о встрече с представителями цивилизации планеты Агуньо-Цу-Квана, их тупым разумом и неразборчивой жестокостью. Они были, судя по стойкому отвращению, которое испытывала к ним Мать до последнего мгновения, чем-то похожи на этих… И Денива ощутила прилив мгновенной тоски и острое желание поскорее оставить планету и взмыть в прекрасный космос, следовать там своей межзвездной дорогой, изредка улавливая в невообразимой черной глубине сигналы летучих длугалагских маяков, собирателей и обработчиков информации для Межгалактических хранилищ Земли; иногда опускаться на встречные планеты в поисках светоносной Жизни, накапливать сведения, чтобы потом опять передавать их маякам и неведомым, никогда не встречаемым на бесконечных космических дорогах сестрам, и снова, снова в одиночестве отдаваться радостному вихрю движения, пока не настанет и ее черед, умирая, дать жизнь новой неутомимой страннице, новой разведчице, новой дочери великой Длугалаги.
Ольга накануне долго плакала, а утром еле открыла глаза. Тихонько отодвинулась на краешек дивана, еще полежала немного, вслушиваясь в непотревоженное дыхание Ромки, а потом сползла на пол и на цыпочках выбралась из комнаты.
На кухне в ведре с водой дрожал солнечный луч, пуская зайчики по небрежно выбеленной стене. Ольга посмотрела на свое неопределенное, дробящееся отражение и, кое-как собрав гребнем раскудрявившуюся косу, натянула платье, скомканное на стуле. Надо было бы, конечно, взять что-то другое, почище, не это — заношенное, но она боялась скрипом старого гардероба разбудить мужа. Дверь открывала тихо-тихо, не дыша…
На дворе было еще свежо. Август — обманщик, приманит дневным теплом, а ночью бьет поклоны близкой осени. Сонно шуршала вода за оградкой, еще пахло ночной сыростью. Вверху, на взгорке, просыпалось село. На воде дремал туман, но сквозь жемчужно-серую пелену неба пробивалась голубизна — день обещал быть солнечным.
Ольга оглянулась на тусклые окошки и сбросила платье на замусоренную плавником гальку.
Она плавала в тумане, и ей казалось, что вода холодно дымится вокруг ее разгоряченного неспокойным сном тела. Тяжелая, серо-коричневая, неспокойная вода… Ольга родилась, выросла, всю жизнь прожила на Амуре — любила и боялась его, как будто он был живым, угрюмым и непостижимым в своем величавом угрюмстве существом.
Она вышла на берег, хватаясь за борт лодки, потому что галька больно колола ноги. Кое-как обтерла подолом покрывшиеся пупырышками, напрягшиеся от холода плечи и руки, и натянула платье прямо на мокрое бельишко. Надо бы скорее бежать в дом, но она, вздрагивая, сняла с кола цепь, забросила ее в лодку, перелезла на корму и, взяв под банкой слегка отсыревший за ночь ватник, скорчилась, будто хотела спрятать под этим подобием тепла высокую, длинноногую, худую и озябшую себя.
Ольга потрогала свернутую косу. Волосы намокли. Ольга вытащила гребенку, раскинула сырые пряди по спине. На шею подтекало. От холода и неприютности снова подступили слезы.
Лодка мягко колыхалась у самого берега. Ромка вчера был так измучен, что даже не снял мотор. Добро, не сыскался какой-нибудь ушлый да не унес. Или Акимов — додумался бы, так и все его проблемы разом бы исчезли И ему легче, и Ромке проще. Ну что толку в этой Ромкиной маете? Ничего для Ольги в том нету, кроме угрозы позора и вечной тревоги, и отвращения к деньгам, которых пока мало, но которых, уверяет Ромка, когда-нибудь, “очень, скоро”, будет много. Да, им нужны деньги. Тогда они смогут купить в городе кооперативную квартиру и уехать из этой промозглой избешки, и Ольга, может быть, вернется в институт — ведь последний курс. Хотя бы на заочное. Деньги нужны. Да разве деньги купят покой?
Помнится, она, перемазав неумелые руки темной кровью и слизью, взрезала бритвенно отточенным ножом сверкающую икрянку и, бросив бледно-розовые ломти рыбы в котел, подвешенный над горько дымящим костром, тем временем опускала в тузлук нутряной “мешочек” с оранжевой крупной икрой, и потом ела ее, “пятиминутку”, с толстым сельским хлебом, насквозь пропитанным добела растаявшим свежим маслом. А там доходила и уха. Ломти кеты, покрытые серовато-белым налетом, с прилипшими почерневшими разваренными перьями дикого лука, паряще разламывались в миске…
Да, это вкусно и вообще замечательно, но ведь еще вспоминаешь, как смотрят запорошенные песком глаза мертвых кетин со вспоротыми, ослабевшими брюшками, и как колышутся на поверхности воды легкие одинокие икринки, а остальная икра, взятая из многих рыб, плотными слитками, огромными янтарями отсвечивает в полиэтиленовых пакетах, аккуратно перевязанных веревочками… Они увозили только икру, а рыбу оставляли, потому что, как сказал Ромка, у них же нет засольного завода, а если заниматься этим дома, так не то что Акимов, только глупый не заметит, да и сбыть рыбу труднее, чем икру: ту умостил в портфель да и свез в город, а в селе, где чуть ли не в каждом доме и лодки, и сети, и другая снасть, у соседа рыбы не купят, а в город ее не навозишься. Икра — дело другое, чистое и тихое, не громоздкое. Куда там, разве до рыбы? И так уж Акимов, считан, глаз с Ромки не спускает, почему-то именно с него, хотя в селе каждый второй мужик по утрам тихо возвращается с ночного лова. С другой стороны, понятно же, что на всех этих тихих хитрецов одного рыбинспектора не хватит, вот он и вцепился в Ромку. Вчера Ольгин муж водил за собой Акимова, пока тот и другой не выдохлись. Судя по тому, как был доволен Ромка, объегорил он Акимова. В лодке и садок, и удочки: вроде бы Ромку только караси да сазаны интересуют.
Ольга качнула канистру — да уж, запас бензина у Ромки всегда есть. Ох, ненавидит она и этот берег, и халупу на берегу, и лодчонку, и отлаженный, словно живой, подвесной мотор “Вихрь”, дающей лодке дьявольскую скорость и маневренность. А ведь все равно накроет Акимов Ромку — не теперь, так после. Чувствует это Ольга! И тогда ей точно никогда не выбраться из Малаховки. А ведь могли бы снять комнату в городе уже сейчас. Ромка — шофер, с его профессией не пропадешь. А она могла бы устроиться в больницу…
А где-то там, в заповедных уголках, притоплены Ромкины сети и серебряное стадо рыбин, может быть, уже бьется в них. Найти бы их, да на дно, чтоб не всплыли…
Ольга вскочила, схватила весло и, тяжело отталкиваясь, отвела лодку, все еще мотавшуюся у берега, на глубину. Ватник свалился с нее, она подобрала его, набросила на плечи, застегнула у горла на одну пуговицу Ватник был испачкан бензином, Ольга брезгливо ополоснула руки. Возле бортов поплыли жирные радужные пятна Лодку беспорядочно качало. Ольга неловко цеплялась за борта. Она сама еще не понимала, что хочет сделать Лодка поворачивалась носом к стремнине. Ольга села и со злостью дернула веревочную петлю, запуская мотор.
Лодка встала на дыбы. Движением будто взрезало пласт льда, такой пахнуло прохладой. Ольга снова скорчилась под сырым ватником, словно ей было все равно, куда понесет ее ошалелая от свободы лодка.
Денива, извиваясь своим непривычным, казавшимся неуклюжим, телом, сделала несколько неуверенных движений. Абориген смотрел на нее. И тут Денива почувствовала опасность. Опасность была прежде всего в том, что она ж. разгадала аборигена! Он вовсе не был туп — он был крайне утомлен. Денива внезапно ощутила веяние смерти, знакомое по расставанию с Матерью. Смертельной была его усталость. Казалось, замедленные движения отнимают его последние силы. Но неожиданно он с явной угрозой
