все это на изгиб ствола. Нелюб стоял столбом, не отрывая взора от обнажающейся Домаши.
Она же не смотрела в его сторону.
И только снимая с ног свои изящные чеботы, Домаша взглянула на Нелюба, словно вдруг вспомнила про него.
– Раздевайся, чего застыл как неживой! – промолвила она без всякого смущения в лице и голосе.
Нелюб торопливо избавился от одежд, небрежно бросая их на ту же изогнутую ветлу.
Медленно пятясь от него сквозь заросли, Домаша молча манила Нелюба за собой, таинственно улыбаясь. Нелюб двинулся за нею, словно завороженный прелестью ее улыбки и мановениями ее руки. Они вошли в воду и поплыли рядом на середину реки, блестящие струи которой уже погасли, укрытые тенью надвигающейся ночи. Домаша оказалась ловкой пловчихой. Уверенно взмахивая сильными руками, она обогнала Нелюба, устремившись к противоположному берегу, где расстилались пойменные луга.
Преодолев простор быстрой Нары, Нелюб изрядно запыхался. Он еще только выходил из реки, весь облитый влажным блеском, а Домаша уже сидела, поджав колени, в густой траве на низком берегу. Она поднялась, едва Нелюб подошел к ней. По ее глазам Нелюб сразу понял, что она сгорает от нетерпения, как и он сам.
Простор широкого вольного луга с травой по пояс укрыл в своих душисто-зеленых дебрях два нагих тела, слившихся воедино на закате дня. Сердце Нелюба бешено колотилось в груди. Он был упоен этой близостью, почти опьянен красотой Домаши и тем блаженством, что она ему подарила. Черты ее прекрасного, чуть раскрасневшегося лица, обрамленного смятыми стеблями трав и полевых цветов, казались Нелюбу в эти минуты самыми совершенными на свете. Он нежно прикасался губами к этим красиво очерченным женским устам, к точеному носу, к изогнутым бровям, выдавая этими поцелуями все, что таилось в глубине его души.
Тьма сгущалась. Уже не было слышно голосов на реке. Лишь по временам слышался шелест камыша на ветру.
Обратно Домаша и Нелюб плыли уже не спеша. Они одевались, стоя спиной друг к другу и слыша, как накрапывает мелкий дождь по скрывающей их листве густого ивняка. Потом они сидели рядышком на изогнутом стволе старой ветлы, пережидая дождь. Их окружала таинственная тишина; чтобы не нарушать ее, они переговаривались шепотом.
– Дождь все же прошел, как ты и предрекала, – заметил Нелюб, крепко обняв Домашу за плечи.
– Расскажи мне о себе, – попросила Домаша.
– Невеселая это история, – вздохнул Нелюб.
Он без утайки поведал Домаше, как осиротел в шестнадцать лет и подался в разбойники, поскольку не хотелось ему гнуть спину ни на князя, ни на боярина. К какому-либо ремеслу у Нелюба тяги тоже не было. Зато оружие Нелюб любил с детства, умел мастерить луки и стрелы, ножи ловко в цель метал. Воровством и грабежом промышлял Нелюб десять лет. Но недавно в судьбе Нелюба свершился резкий поворот.
– Ныне я – гридень княжеский, а с прошлым покончено навсегда, – решительно промолвил Нелюб, подводя итог сказанному.
Домаша негромко засмеялась, теснее прижимаясь к Нелюбу.
– Ты чего? – спросил Нелюб.
– Чудно получается, – ответила Домаша. – Повстречались двое: вор и блудница…
– Мы были ими до этой встречи, – возразил Нелюб, – а теперь я уже не вор и ты – не блудница.
Глаза Домаши, большие и близкие, таинственно блестели во мраке.
Нелюб обхватил Домашу за талию, ее рука легла ему на плечо. Глядя глаза в глаза друг другу, они сближали свои уста, повинуясь трепетному волнению, охватившему их. Дыхание у них становилось учащеннее, сливаясь и растворяясь в долгом страстном поцелуе, соединившем не только их губы, но и сердца.
Глава вторая
Прохор, сын кузнеца
До татарского набега в Хмелевке было шестьдесят дворов, проживало там разного люду от мала до велика более трех сотен человек. Самым известным из хмелевских смердов был кузнец Данила. Не только из-за ремесла своего, в любом хозяйстве необходимого, получил известность коваль Данила среди своих односельчан. На диво красива была жена у Данилы, которую он умыкнул где-то под Ржевой, когда ратоборствовал в войске московского князя Ивана Красного. Жена родила Даниле двух сыновей и дочь- красавицу. Из всех сельских девиц дочь Данилы была самая статная и пригожая.
После татарского набега в Хмелевке осталось меньше тридцати дворов, остальные сгорели дотла. Татары были злы на русичей за свое прошлогоднее поражение на реке Воже, поэтому жгли все избы и строения подряд. В полон татары захватили из сельчан Хмелевки около тридцати девушек и молодых женщин. Среди пленниц оказалась и дочь кузнеца Данилы – Настасья. Сам кузнец, отбиваясь от татар, получил тяжкие раны. Жена его Михайлина и оба сына успели вовремя в потайной погреб схорониться. Избу кузнеца татары спалили огнем, а кузню, стоявшую на отшибе, сжечь не успели, торопясь поскорее убраться восвояси.
Когда беда миновала, старший сын кузнеца Прохор объявил матери, что намерен разыскать сестру и вернуть ее из плена домой.
– Что ты сможешь сделать один в стране незнаемой? – испугалась за сына Михайлина. – И Настасью не отыщешь, да и сам пропадешь! Сиди уж дома, храбрец!
Прохор сделал вид, что покорился матери, но несколько дней спустя, видя, что отец пошел на поправку, он тайком ушел из Хмелевки в Серпухов. Младшему брату Прохор сказал, что не задержится в Серпухове, а пойдет дальше, в Коломну. Прохор намеревался в Коломне прибиться к какому-нибудь торговому каравану, идущему с Руси в Орду. Прохор был уверен, что всех пленниц татары повезут в Сарай на невольничий рынок. Там-то, в Сарае, Прохор и надеялся разыскать сестру.
Данила, лежа на постели в наскоро вырытой землянке, сказал жене:
– Тебе же ведомо, какой норов у Прошки. Настойчив он в любом деле. Пущай попытает счастья в чужих краях! Не отыщет Настасью, так хоть на мир поглядит.
– Прохору всего-то девятнадцать лет, – сокрушалась Михайлина, – не по силам ему такое опасное дело!
– Не скажи, милая! – возразил супруге кузнец. – Московский князь Дмитрий Иванович в девять лет на отцовский стол сел, а в одиннадцать в Орду за ярлыком ездил. В тринадцать лет князь Дмитрий войско возглавил в войне с суздальским князем, а в шестнадцать уже женился.
– Подле князя Дмитрия с младых его лет неотступно бояре отцовские находятся, верные да смысленые, – сказала Михайлина, – а кто нашему Проше пособит в столь трудном начинании? Он-то один как перст.
– Всюду добрые люди есть, – промолвил Данила. – Да и Прошка не глуп, из любой напасти вывернуться сможет. Я же бывший воин, милая. Сумел и сыновей своих кое-чему обучить.
Глава третья
Настасья
В то злосчастное утро Янина, жившая по соседству, сговорила Настасью пойти за земляникой в дальнюю дубраву над Окой. Намедни в той дубраве побывали многие девицы и отроки хмелевские, ходившие туда спозаранку большой ватагой. Так, все вернулись в село с полными туесами спелых ягод. Янина рассказала об этом Настасье с глазами, полными восторга и восхищения.
– Лето ныне ягодное выдалось, а мы с тобой по ягоды еще ни разу в лес не выбирались, – попеняла подруге Янина.
Янину отец с матерью отпускают куда угодно и одну, и с ватагой молодежи. У них в семье дети подрастают, как трава на лугу, без особого догляду, без всяких запретов. Янина была самая старшая, так ее родители и вовсе ни в чем не притесняют. У Настасьи в семье было совсем иначе. Братья ее росли под строгим отцовским оком, и ее мать воспитывает в строгости. Настасья не без труда уговорила мать отпустить ее в лес за ягодами, приврав, что идут они не с Яниной вдвоем, а целой гурьбой девичьей.
Покуда Янина и Настасья добрались до ягодной дубравы, вымочили в обильной росе подолы своих длинных летников. Янина шагала по высокому травостою босиком. Настасья же была, как обычно, в легких кожаных чирах. Босой она никогда не ходила, так как родитель ее часто дарил любимой дочери удобную
