Георгия, убедить его забыть вражду с Михаилом Черниговским и его родней. Княгиня Агафья, мать Всеволода, не осмелилась напрямик сказать своему вспыльчивому супругу, что сейчас не время для распрей между русскими князьями. Агафья подговорила Всеволода затронуть эту тему в беседе с отцом.
Всеволод же, как ни пытался заставить себя заговорить с отцом о заключении союза с Михаилом Черниговским, так и не смог этого сделать. Поэтому теперь ему было стыдно перед женой и матерью, ибо он не оправдал их надежд, не справился с собственной робостью.
Узнав, что ее старший сын, будучи все время рядом с отцом, так и не заикнулся ему о примирении с черниговскими Ольговичами, княгиня Агафья в горестном отчаянии всплеснула руками.
— За что мне такое наказание, Господи! — воскликнула она, чуть не плача. — Мой брат враждует с моим мужем, а мой старший сын не в силах примирить их даже ради спасения града Владимира от Батыевой орды. На кого же мне еще уповать, Господи?..
Не слушая сбивчивых объяснений Всеволода, княгиня Агафья удалилась из его покоев, хлопнув дверью.
Княгиня Марина, жена Всеволода, тоже была сильно расстроена. Насмотревшись на толпы беженцев, усталых и обмороженных, наслушавшись их рассказов о зверствах мунгалов, княгиня Марина жила в постоянном страхе. Ей было всего двадцать лет. Она часто виделась с княгиней Агафьей, пребывая под ее опекой и веря каждому ее слову. Княгиня Агафья как-то обмолвилась, что суздальским Мономашичам не одолеть Батыеву орду без помощи черниговских Ольговичей. Эта реплика свекрови запомнилась княгине Марине. Более того, в ней окрепло убеждение, что спасением Залесской Руси от татар может стать только союз Ольговичей с Мономашичами.
— Я не ожидала от тебя такого малодушия, видит Бог, — укоряла мужа княгиня Марина, оставшись с ним наедине. — Мунгалов, сказывают, полным-полно, как муравьев. Где твой отец соберет большую рать, чтобы разбить нехристей? Он ведь ушел в малолюдные края, где лишь леса да дикое зверье. Тебе надо было любой ценой убедить своего отца, чтобы он послал гонцов за подмогой к черниговским Ольговичам. А ты что сделал, свет мой? — Княгиня Марина сердито отвернулась от мужа. — Ты ничего не сделал! На что нам теперь надеяться? Татары не сегодня завтра ко Владимиру подступят.
Всеволод сел на скамью и усадил Марину рядом с собой.
— Не печалься раньше времени, лада моя, — ласково сказал он, мягко обняв жену за плечи, обтянутые желтым бархатом облегающего длинного платья. — Татары ведь не налегке идут, они свои обозы и стада за собой тащат. По узким заснеженным дорогам с обозами-то шибко не разбежишься. Вот увидишь, милая, пройдет дней десять, прежде чем нехристи под Владимиром объявятся. К тому времени отец мой стянет под свои стяги полки своих племянников Константиновичей. Может, и брат его Ярослав подойдет с войском из Южной Руси.
Слова Всеволода немного успокоили его голубоглазую русоволосую жену, которой так хотелось верить, что орда Батыя непременно будет разбита суздальскими князьями у стен града Владимира.
Весь вечер Всеволод старался быть веселым и беспечным, чтобы, глядя на него, и Марина пребывала в безмятежном состоянии духа. Придя после ужина в опочивальню, супруги со смехом перебрасывались веселыми репликами, вспоминая не очень пристойные прибаутки Мстислава, которыми тот смешил свою жену Кристину за вечерней трапезой. Жене Мстислава было всего семнадцать лет, поэтому она была смешлива и непосредственна, как любая девушка в ее возрасте.
— Хорошо, что Агафья Всеволодовна сегодня не ужинала вместе с нами, а то она не позволила бы Мстиславу так смело чесать языком, — заметила Марина, сняв с себя через голову длинное платье-сюрко. — У меня от смеха аж челюсти свело. Я и не знала, что Мстислав такой скабрезник! — С улыбкой взглянув на Всеволода, Марина принялась расплетать свою длинную русую косу.
Стройная и белокожая, с длинными распущенными волосами, в тонкой исподней сорочице Марина стала похожа на девушку-подростка, такая она была нежная и хрупкая. Всеволод попросил Марину снять с себя и ночную рубашку. Она с готовностью повиновалась, явив супругу, объятому вожделением, свою дивную наготу.
Лежа на постели с закинутыми за голову руками и чувствуя, как губы любимого мужчины ласкают соски ее грудей и впадинку между ними, Марина с какой-то задумчивой искренностью вдруг промолвила:
— У меня бывает иногда странное ощущение, милый. Будто я не живое существо, а токмо звук или солнечный луч.
Всеволод внимательно посмотрел на жену, румяное лицо которой в свете масляной лампы было прекрасно и безмятежно. Эта фраза Марины поразила Всеволода, как поразила бы его всякая интересная черта в любом человеке. Ему захотелось постичь душу Марины. Неужели она так необычно мыслит, так тонко чувствует? Неужели ее внешняя красота есть только отражение еще более чудесной души? Они женаты уже три года, а Всеволод так до сих пор и не познал всю глубину мыслей Марины, всех ее странностей. А ведь ему говорили накануне свадьбы, что эта путивльская княжна весьма необычная девушка!
Убаюканные взаимными ласками и теплом супружеского ложа, Всеволод и Марина погрузились в глубокий сон лишь после полуночи. На рассвете их разбудили встревоженные голоса дворцовых мечников, которые прибежали сообщить Всеволоду Георгиевичу о том, что у стен града Владимира стоит Батыева орда.
Наступило 2 февраля 1238 года.
Никогда прежде у стен Владимира не стояло столь несметное вражеское войско, за все сто тридцать лет существования этого города такое случилось первый раз. Татары разбили свои становища в поле напротив Золотых ворот, на пойменной заснеженной равнине за рекой Клязьмой, в низине за речкой Лыбедью напротив Медных ворот и возле излучины Лыбеди при ее впадении в Клязьму, держа под наблюдением Серебряные ворота. От множества дымов, поднимавшихся над татарскими кибитками и шатрами, в бледном холодном небе образовался гигантский сизо-бурый шлейф, разорванный порывами ветра на некое подобие перистых мрачных облаков, застлавших собой радостный солнечный свет. Эта дымная завеса окружила град Владимир со всех сторон.
Татары носились на своих юрких лошадках взад-вперед вдоль высоких валов Владимира, на которых высились бревенчатые стены и башни, укрытые тесовой кровлей. С русской стражей, находящейся на верхней площадке белокаменных Золотых ворот, татарские конники то и дело вступали в перестрелку, пуская на скаку свои длинные черные стрелы и стремглав уносясь прочь, спасаясь от летящих сверху русских стрел.
Князья и воеводы поднялись на звонницу Успенского собора, желая с этого самого возвышенного места в городе рассмотреть вражеские становища и прикинуть, какова примерная численность Батыевой орды. Если станы татар за речкой Лыбедью были лишь смутно различимы из-за дали и скрадывающей их морозной дымки, то лагеря мунгалов за Клязьмой и напротив Золотых ворот с высоты Успенской колокольни были как на ладони.
Воеводы, потрясенные множеством врагов, переговаривались между собой мрачными голосами. Лишь теперь им открылась истинная мощь Батыевой орды, которая обступила град Владимир, как саранча. Никому из воевод еще не доводилось видеть столь несметное конное воинство. Конные отряды татар рыскали по окрестностям вокруг Владимира, ища поживы в опустевших селах, боярских усадьбах и монастырях. Всеволод и Мстислав хранили угрюмое молчание. Им, уже имевшим печальный опыт лобового столкновения с татарской конницей под Коломной, ныне со всей очевидностью открылась вся безнадежность намерений их отца и его братьев разбить Батыеву орду силами одних суздальских Мономашичей.
Сюда, на Успенскую звонницу, прибежал гонец от стражников, находящихся у Золотых ворот. Гонец сообщил князьям и воеводам, что от татарского хана прибыли послы, которые хотят говорить с Георгием Всеволодовичем.
— Сотник Миловат не открыл ворота Батыевым послам, — сказал воин, раскрасневшийся после поспешного подъема по каменным ступеням на самый верх колокольни. — Он велел мне разыскать кого- нибудь из князей и привести к нему на башню.
— И правильно сделал, — одобрил поступок Миловата Петр Ослядюкович. — С Батыевыми послами
