— Пусть не ждет, — отрезал Мстислав, подняв глаза на Ратибора, — не стану я исповедоваться. Не хочу утомлять Господа перечислением своих грехов. Я лучше вздремну, чтобы набраться сил перед завтрашней сечей с мунгалами.
Ратибор нисколько не удивился такому ответу Мстислава, ибо ему было ведомо, что тот не был ревностным христианином. Посты и церковные богослужения были для Мстислава извечным мучением.
Распространяя вокруг ароматный запах ладана и свечного воска, в трапезную вступил настоятель Дмитриевского собора, отец Евсевий, седой и сморщенный, как печеное яблоко. Постукивая длинным посохом, настоятель приблизился к Мстиславу и обратился к нему скрипучим надтреснутым голосом:
— Каменщики завершили отделку склепа для тела твоего брата, княже. Иди, принимай работу. И для отпевания все готово.
— Добро, отче. — Мстислав залпом допил квас в своем кубке и встал из-за стола.
Седовласый Евсевий увидел засохшие пятна крови на синих портах Мстислава и на его сапогах.
— Негоже, княже, являться на священную литургию в таком виде, — проскрипел он. — Ступай переоденься.
— Довольно церемоний, отче, — резко промолвил Мстислав, набрасывая на плечи красный плащ. — Брат мой не заслужил пышных похорон. Моя бы воля, я бы его вообще без отпевания схоронил!
— Кощунственные слова ты молвишь, княже, — с осуждением заметил согбенный годами Евсевий. — Брат твой мученическую смерть принял от злых язычников…
Не слушая старика пресвитера, Мстислав широким шагом направился к дверям. Евсевий поспешил за ним, путаясь в своей длинной черной ризе, его голова в обтянутой черной тканью камилавке вздрагивала при каждом шаге, а из его груди вырывалось натужное сиплое дыхание. Страдая многими хворями, пресвитер Евсевий тем не менее самолично проводил все полагающиеся по церковному канону обыденные и праздничные службы в дворцовом храме, настоятелем которого он состоял вот уже двадцать лет.
В Дмитриевский собор вместе с Мстиславом пришли несколько бояр и дружинников, чтобы проводить его старшего брата в последний путь.
Внезапно случилось непредвиденное: пресвитер Евсевий, едва начав заупокойную службу, вдруг зашатался и свалился на мозаичный пол прямо возле аналоя. Дьяконы, алтарники и певчие в смятении бросились к Евсевию, подняли его и уложили на широкую скамью. Кто-то принес воды. Раздался крик, чтобы скорее позвали лекаря.
Поскольку в этом же храме, в притворе и боковых приделах, были помещены тяжелораненые ратники, лекарь прибежал на зов очень быстро. Однако он лишь бессильно развел руками, сказав, что у преподобного Евсевия остановилось сердце.
Подозвав к себе старшего из дьяконов, Мстислав приказным тоном велел ему опустить гроб с телом Всеволода Георгиевича в склеп безо всякого отпевания.
— Ангелы небесные отпоют моего брата на том свете, — сказал Мстислав. — А усопшего отца Евсевия заверните в холст и положите на паперть, где лежат наши воины, умершие от ран.
Дьякон молча поклонился князю, не смея оспаривать его приказ.
Мстислав вышел из храма и направился обратно во дворец через небольшую площадь, на которой ратники жгли костры и варили кашу в котлах. Тут собрались смерды, ремесленники, монахи, боярские слуги… Все были с оружием. Некоторые были облачены в кольчуги, но большинство были в обычной одежде без броней и шлемов.
Мстислава догнал боярин Сухман Кривец.
— Послушай, князь, — заговорил воевода, — дело наше гиблое, поэтому тебе лучше попытаться вырваться из города со своей дружиной. Можно спуститься на веревках по южному откосу горы и вдоль реки Клязьмы уйти в сторону леса. Ночь стоит темная, княже, это нам на руку. Татары в большинстве своем расположились на ночлег в кварталах Владимира, за городом у нехристей остались лишь дозоры за рекой Клязьмой. Ну, может, в становищах Батыевых еще имеется несколько тысяч поганых. Так эти степняки должны за полоном приглядывать, ведь нехристи уйму нашего люда согнали в станы свои.
— Мунгалы убили двух моих братьев, взяли наш стольный град, — проговорил Мстислав, задержавшись перед каменным крыльцом. — Я буду убивать нехристей, покуда рука моя сможет держать меч. Отец повелел мне удерживать столицу до последней возможности, и я буду сражаться с татарами до конца. А ты, воевода, собери тех, кто пожелает идти на прорыв, и без промедления спускайтесь на веревках с южной стены к берегу Клязьмы. Бог вам в помощь!
Похлопав боярина по плечу, Мстислав стал подниматься по ступеням крыльца.
— Я останусь с тобой, княже, — промолвил Сухман Кривец. — А людей на прорыв поведет сотник Миловат. Он воин бывалый и окрестности хорошо знает.
— Делай как знаешь, воевода, — сказал Мстислав, обернувшись к Сухману и глядя на него сверху вниз. — Передай моей матушке и жене, что я велю им уходить отсюда вместе с Миловатом.
Сухман без промедления разыскал Миловата, приказав ему готовить веревки для спуска с горы и собирать добровольцев для прорыва из крепости. После чего Сухман поспешил в Успенский собор, там он встретился с Агафьей Всеволодовной и ее снохами Кристиной и Мстиславой. Как ни уговаривал боярин Сухман княгиню Агафью, та наотрез отказалась покидать детинец. «Коль Мстислав остается здесь, значит, и я буду с ним до конца, — сказала она. — Будь что будет. Я здесь у себя дома и бегать от нехристей не собираюсь!»
Глядя на гордую княгиню Агафью, отказались уходить из крепости и Кристина с Мстиславой. Они были уверены, что мунгалы ни за что не смогут ворваться в Успенский собор, находящийся под невидимой защитой Пресвятой Богородицы. Так говорил владыка Митрофан, успокаивая людей, укрывшихся в стенах Успенского собора. Слова епископа Митрофана были последним утешением и последней надеждой не только для юных княжон, но и для всех женщин и детей, нашедших пристанище в кафедральном храме Владимира.
Идти на прорыв вызвались четыре сотни человек, среди них были не только мужчины, но и женщины с детьми.
Купец Яков оказался в числе тех, кто вступил в отряд Миловата. К нему обратился с просьбой боярский дружинник Чубарь.
— Слушай, друг, — сказал Чубарь, разыскав Якова возле угловой крепостной башни, где проходила перекличка тех, кто шел на эту ночную вылазку, — не откажи в моей просьбе. Мы с тобой стояли плечом к плечу в сече с татарами. Ты стал мне как брат.
— Помогу чем смогу, друже, — промолвил Яков. — Что у тебя за просьба ко мне?
— Покалечен я сильно, поэтому не могу на прорыв идти, — тягостно вздохнул Чубарь. У него была поранена правая нога, он стоял перед Яковом, опираясь на древко копья. — Боярин Дорогомил, уходя с князем Георгием в Ростов, поручил моим заботам свою жену. — Чубарь кивнул на молодую боярыню ослепительной красоты, стоящую у него за спиной с маленьким ребенком на руках. — Ее зовут Славомира. Я многим обязан Дорогомилу, и воля его для меня — закон. Я пообещал Дорогомилу, что с головы Славомиры и ее сына не упадет ни один волос. Разумеешь, к чему я клоню, брат?
Яков молча кивнул. Обняв на прощание Чубаря, он произнес:
— Не беспокойся, друже. Я выведу Славомиру отсюда в безопасное место. Не достанется такая красавица поганым мунгалам!
Миловат и его люди спускались с горы больше часа. Оставшиеся в детинце русичи, стоя на крепостной стене, долго вслушивались в тишину зимней ночи. Среди них находился и хромоногий Чубарь, который с замиранием сердца ожидал, не прозвучат ли вдали во мраке крики татар, обнаруживших отряд Миловата. Время шло, утекая минута за минутой, холодная ночная мгла, укрывшая заснеженные берега скованной льдом Клязьмы, хранила покой.
Княгиня Агафья проснулась от шума и криков, которые неслись с северной стены детинца. Одна из служанок сообщила ей, что татары с раннего утра штурмуют каменную воротную башню, бьют в ворота бревном-тараном.
— Нехристи лезут на приступ многими тыщами, а наших ратников осталось совсем немного, госпожа, — чуть не плача, молвила челядинка, своими глазами увидевшая начало вражеского штурма. —
