изъявили, так сказать, охоту. Не принуждаю. Но зачем мне брать ответственность еще и за корреспондента? Тем более из «Правды».
— Я тоже по своей охоте.
Начальник аэропорта опустил голову и тяжко помотал ею над столом, словно встряхивая мозги, в которых запутались мысли. Потом сухо почти официально бросил:
— Напишите мне расписку: всю ответственность берете на себя!
Составили план операции. В ней участвуют два самолета — «Ил-14» и «Ан-2». Первый должен отыскать, а второй попытаться сесть на льдину и снять охотника. Если Малевскому это не удастся, придется вызывать с соседней базы вертолет, а прийти он может лишь при подходящей погоде — такая ему не по силам.
Командир «Аннушки» Малевский целый час просидел над картой вместе со штурманом «Ила» Красновым, намечая район будущих совместных действий.
— Вот, смотри! Сунулся я в этот квадрат-морось. Развернулся и пошел по кромке. Вижу — каша, потом чистая вода, примерно километров тридцать по углу визирования. Ну а дальше уже остров Колючин. Ветер к нему.
Искать решено было ближе к острову Колючин. Краснов начертил на карте предстоящий маршрут «Ила». Неужели все это мы должны пройти? Ну и полетик! От аэродрома в море протянули прямую линию, а здесь, в море, на довольно приличном расстоянии от берега линия резко ломается, загибается в обратную сторону, идет снова к берегу, вновь ломается… И так по обширному полю карты. Это называется делать «гребенку», которой и прочесывают огромный морской участок, куда с учетом ветра и дрейфа льдов предположительно могло за минувшую неделю унести льдину с охотником.
— До льдины уж как-нибудь доберемся, — вздохнул Краснов. — Только бы человека разглядеть на льдине! Вот в чем вопрос!
За иллюминатором простирается белая равнина, вспухшая у горизонта сахарно-прозрачными горами. Постепенно горы остаются позади, и тундра переходит в море, но не сразу, какое-то время мы летим над припайным льдом, и только разводы трещин на нем свидетельствуют, что под крылом уже сам Ледовитый океан. А вот и кромка — лед из белого становится серым, почти ровно, будто по линейке обрезается, и под нами голубое, шелковисто лоснящееся полотно чистой воды.
Снижаемся до трехсот метров и идем по линии первого зубчика громадной гребенки, которую вычертил Краснов на карте. На чистую воду легли прихотливой формы пятна плавающих льдин — будто расстелили внизу броский ситчик на весеннее платье. Ситчик морщится под напором сильного ветра, видно, как на льдинах дымится поземка.
В пассажирском салоне я в единственном числе. Сижу в первом ряду, дверь в пилотскую кабину открыта, и я вижу охваченные дужками наушников разномастные головы летчиков, их стриженные до белизны затылки — вчера по причине пурги и ничегонеделанья всем экипажем ходили в поселковую парикмахерскую. Слышу голоса летчиков, наблюдаю за их движениями, и это вроде бы приобщает меня к их трудной поисковой работе.
Самолет спускается все ниже и ниже — иначе ничего под крылом не разглядишь. Надсадно воют моторы, преодолевая напор встречного ветра. Вот самолет будто провалился в яму, сиганул вниз, потом ринулся вверх, снова вниз… Как на ухабах! Началась болтанка. Да еще какая! На такой высоте да при таком ветре без болтанки не обойтись. Меня заранее предупреждал об этом еще Шаров, выкладывая последний решающий аргумент «против».
Выглянул из кабины штурман Краснов, подмигнул мне:
— Жив?! Терпи! Поболтает на всю катушку. Дальше похлеще будет. Крепчает ветерок.
— А сколько сейчас?
— Да под сто наверняка.
— Это много?
Он весело скалит крепкие зубы:
— Хватит, чтобы не соскучиться.
Штурман уходит, но вместо него появляется в салопе бортмеханик Володя, которого прозвали «Солнышком» — за круглое белое лицо, за густые веснушки на щеках, а главное, за светлые, почти пепельные кудри на большой ушастой голове. Володя приложил свою полыхающую огнем голову к иллюминатору у противоположного борта — занял позицию наблюдателя. Тороплюсь приступить к вахте и я — прижался лбом к холодному стеклу иллюминатора, взгляд бросил вниз в колючую холодную дымку над морем. Отдан приказ командира: смотреть в оба! Поиск начинается.
Наш обзор справа и слева по борту — три километра. В этих пределах предстоит отыскать в слепящей белизне плавучих льдов крохотную точечку человеческой жизни. Если у человека есть еще силы, он будет двигаться, руками размахивать, шапкой махать, чтобы привлечь наше внимание. А уж коль пластом лежит среди торосов, обессиленный, замерзший или отчаявшийся, — попробуй отыщи! А отыскать надо во что бы то ни стало!
Лед на море раскололся на части, льдины с угловатыми острыми обрезами, на чернильно-темной воде они похожи на улетающие к горизонту паруса. Их тысячи, этих льдин. На одной из них — человек. Зовут его Рультен. Ему восемнадцать. Пошел на припай поохотиться на нерпу. Вдруг с берега дунуло, будто где-то прорвало воздушную плотину. Здесь так бывает — шквал налетает внезапно. И вот прокатился над морем пушечный грохот раскалываемого льда, и темные чукотские глаза с ужасом увидели, как в двух шагах образовалась трещина, в течение нескольких мгновений превратилась в полынью — попробуй перепрыгни! И отправилась льдина в путешествие в просторы Чукотского моря во владения чукотского морского бога. Путешествие в вечность.
Раньше унесенного в море с первой минуты считали уже покойником. А сейчас по радио из Ванкарема: SOS! Самолеты обязаны вылетать немедленно. Если, конечно, погода.
Все сейчас зависит от этих парней в кожанках, которые там, в пилотской кабине, и здесь, в салоне у иллюминатора. От меня зависит тоже. Мой участок осмотра остается моим, и никто не подстрахует. Стало быть, чья-то жизнь и на моей совести.
Болтает немилосердно. Порой кажется, что желудок подступает к самому горлу. Качку переношу плохо. И если бы был здесь просто пассажиром, осел бы бессильно в кресле, мученически сжал бы веки и, как обреченный на пытки, считал часы и минуты, когда все это придет к какому-нибудь концу. Лучше уж прямиком носом в море, чем так мучиться!
Но сейчас я на вахте, и сознание важности того, что мне поручено, помогает переносить немоготу. Мне кажется, что хрусталики моих зрачков проколоты на всю глубину — в них непрекращающаяся резь от постоянного напряжения. Вот бы сейчас темные очки! Забыл в гостинице…
Тридцать километров в море, столько же обратно, и опять начинаем новый галс. Прочесываем Чукотское море. Час за часом. Зажмурю глаза на секунду и снова тяну взор к очередной льдине. Все кажется: раз не на этой, так на той — обязательно! Но и на той — никого! Тень от тороса чуть погуще, чем другие тени, и екает сердце: не он ли? Нет, опять нет, нет, нет! У того борта кожаная спина Володи похожа на недвижимый камень-валун, а его шевелюра вроде бы еще больше посветлела — не примерзла ли к стеклу иллюминатора?
Перед полетом командир сказал: будем в воздухе, пока не отыщем или пока в баках остается горючее.
Кто-то дергает меня за плечо. Надо мной вместе с Володиными щеками шевелятся, как мошки, его жизнеутверждающие веснушки.
— Давай переменимся бортами. А то я шею своротил.
— Давай! — И у меня давным-давно ноет шея от неудобной позы у иллюминатора.
Смотрел на запад, теперь смотрю на восток. Иногда мне кажется, что наш самолет вот-вот врежется в льдину, когда поток воздуха в очередной раз бросает его на горизонт ниже. Триста метров — высота для полета в такую погоду рискованная, полет самый что ни на есть бреющий, как у штурмовика во время боевых действий. И сейчас все зависит прежде всего от мастерства Войтова. Летчик он, как мне известно, опытный, в Арктике давно. Но ведь и с опытными Арктика порой поступает беспощадно. Где-то там впереди по курсу самолета на океанском дне лежат останки самолета Леваневского.
