дому и потребовал, чтобы мой отец прислал меня на поединок с ним. Псих. Посторонним трудно понять, почему мы снова вместе, а вот Веро все понимает. Мы оба понимаем друг друга.
Дорога пошла вверх, в город. Я едва поспевал за Марком. У главной площади он остановился, взглянул на серебристо-синее небо, потом на меня. Мы стояли на пустой, сонной площади, а город постепенно возвращался к жизни.
Когда мы сели в такси, на улице уже появились первые туристы в поисках кофе и круассанов. Онфлер остался позади. Деревья по обе стороны от дороги стояли, опустив тяжелые после дождя ветви. До Нёфшателя доехали молча. Я вышел у подножия холма, на котором стоял дом Веро. Марк поехал дальше, к родителям. Светало. В придорожных канавах, превратившихся после недавних дождей в небольшие речушки, зашевелились лягушки и тритоны. Разбегавшиеся по воде круги привлекли внимание цапли, которая несколько раз ткнула клювом в мутную воду, но при моем приближении лениво взмахнула крыльями и улетела.
Я осторожно поднял щеколду на калитке и зашагал по тропинке. Веро сидела на крыльце с сигаретой, съежившись под кустом белых роз. Увидев меня, она выстрелила окурком в мою сторону. На ней был толстый белый джемпер поверх пижамы и отцовские шлепанцы. Я молча сел рядом. Веро предложила сигарету, сунула в рот другую и щелкнула зажигалкой. Я обнял ее за плечи, она опустила голову мне на плечо и глубоко вздохнула. Прилетела цапля, устроилась под деревом над небольшим прудом в углу сада и, поглядывая на нас одним глазом, опустила клюв в бурую воду. Веро откашлялась и заговорила. Вокруг уже вовсю щебетали птицы, и их гам почти заглушал ее слова.
— Генри вернулся в три часа. Дотащил Ги от автобусной остановки. Таким пьяным я Генри еще не видела, а Ги я не видела пьяным вообще никогда. Я дала им алка-зельцер и уложила. Что вы, парни, такое натворили? Ги все бормотал про какое-то полицейское дело. Наблевал в папин портфель. Не знаю, зачем ему понадобился портфель, но он бродил с ним по дому, собирал какие-то вещи, пытался переставить мебель. Вот Генри молодец. Пьяный, а все равно душка. Взялся отчищать тряпкой бумаги от блевотины. Я заглянула к ним час назад. Генри спал как ребенок, закутавшись в одеяло. У Ги на кровати все разбросано, уснул сидя. Вы испортите мне брата.
Я вздохнул:
— Веро, мне нужно сказать тебе кое-что. Держать это при себе я не могу. Хочу, чтобы ты по крайней мере понимала, что собираешься сделать… — Я хотел сказать ей, что Марк такой же, как я. Что он даже хуже меня. Что она достойна лучшего, что даже я люблю ее больше, чем он.
— Чарли, я все знаю. Знаю о его прошлом. И о настоящем тоже знаю. Знаю, что он был женат. Знаю, как сам сломал себе жизнь. Он далеко не идеал, но он — тот, кто мне нужен. Он — провокация. Он пережил то, что пережила и я. Хлебнул того же дерьма. Когда он ушел в прошлый раз, я пообещала себе, что никогда не заговорю с ним, никогда не помяну его, но получается так, что стоит ему позвать, и я всегда возвращаюсь. Он бросил меня перед самыми экзаменами в школе. Я зажала тогда все в себе, придавила все чувства и отпустила только тогда, когда перестало болеть. И вот мы снова вместе, и я хочу, чтобы ты принял его как друга. И никак иначе. Только так мы сможем видеться дальше. А теперь тебе нужно отдохнуть. Посмотри, какая погода, а? Как будто сюда, специально по случаю моей свадьбы, переехал Эдинбург. Спокойной ночи, Чарли. Люблю тебя.
Опять пошел дождь. Птицы сначала раскричались, а потом умолкли, укрылись под широкими листьями, спрятали головы под крыло и снова уснули. Я посмотрел в сторону пруда, и цапля уставилась на меня. Крупные, тяжелые капли шлепали по бурой воде. Я поднялся, и цапля тоже поднялась — взмахнула лениво крыльями и неторопливо взмыла в небо одного цвета с ее оперением. Лишь тогда я заметил, что деревьев над прудом было два, но со временем они срослись — старая толстая ольха с мертвыми ветвями и полым, разоренным докучливыми насекомыми стволом и тоненькая, хрупкая с виду рябина. Кора обоих деревьев за долгие годы соединилась, проникла одна в другую. Теперь рябина поддерживала тяжелую умершую ольху, баюкала ее в объятиях. Порыв ветра взъерошил пруд, и дождь пошел сильнее.
Я затушил сигарету о влажную землю, поцеловал Веро в мягкие волосы, собранные на макушке, и ушел в дом.
Генри лежал, поджав ноги, на узкой кровати и тихонько сопел. Я лег в свою постель, даже не раздеваясь, и мгновенно уснул. Мне снилось, что я нахожусь на борту огромного океанского лайнера, который увозит меня в какую-то жуткую, темную, пугающую даль. Я шел, почти бежал по полированной деревянной палубе, к корме, унося ноги от страшного и неведомого пункта назначения, но могучие двигатели упорно несли корабль вперед, через бурливое море, и я знал, что, когда достигну поручней на корме, мне останется только одно — повернуться лицом к тому, что ждет впереди. Я проснулся, сунул руку в карман пиджака, выдавил из серебряной фольги две таблетки и положил их в рот. За окном, между неплотно сдвинутыми розовыми занавесками, по-прежнему шумел дождь.
— Проснись! Проснись, Чарли! Все уже давно встали. Я сегодня выхожу замуж. Люди скоро придут. Вставай!
Веро запустила в меня подушками, которые отобрала у Генри. Сам Генри стоял, посмеиваясь, у нее за спиной. Веро еще не оделась и была в черных кружевных трусиках и бюстгальтере, подтягивавшем грудь. Увидев, что я открыл глаза и смотрю на нее, она отступила в объятия Генри и опустила голову ему на плечо. Облаченный в визитку, Генри выглядел свежим как огурчик и вполне счастливым. Он нежно поглаживал ее по спине, опускаясь ниже и ниже, вдоль полоски светлых волосков, постепенно темневшей и сбегавшей под трусики. Она схватила его за руку, и они вместе выскочили вон. Кое-как поднявшись, я стащил мятую, липкую от пота рубашку и в одних трусах проковылял в коридор, где остановился, пряча глаза от яркого света. У двери своей комнаты стоял, болезненно морщась, Ги. Костюм сидел на нем косо, волосы зализаны назад, стекла очков слегка затуманились.
— Чарли, мне плохо. Что мы натворили прошлой ночью? Что случилось?
Я молча прошел мимо и свернул в ванную, выдержанную в розовом цвете и абсолютно женскую. Лифта в доме не было, и отец Веро мылся, должно быть, где-то еще, внизу; здесь же полновластной хозяйкой была ее тихая крошка-мать. Я встал под душ. Вода ударила иголками в спину, запустила пальцы в волосы. Мне хотелось одного — вернуться в Лондон. Я не желал видеть Марка, не желал видеть, как Веро выходит замуж. А еще не мог понять, чему так радуется Генри. Тщательно вытершись, я посмотрел на себя в зеркало: чрезвычайно недовольное лицо.
Мы с Генри встречали гостей у садовой калитки. Все отпускали трогательно провинциальные комплименты по поводу наших костюмов. Я выбрал жилетку небесно-голубую, цвета утиных яиц, у Генри же она была бордовая и выглядела так, словно ее замарали кровью. Он вспомнил несколько французских слов и каждого входящего приветствовал лучезарной улыбкой и бодрым
Провести официальную церемонию надлежало мэру Нёфшателя, лысому социалисту с большими руками и обветренной кожей, что говорили о нелегкой жизни среди работяг. Стоя перед собравшимися, он нервно теребил пурпурный галстук. Гостей набралось человек тридцать, все весьма пожилого возраста и только местные. Веро смотрела на них сверху. Генри ее не видел, но, когда наши взгляды встретились, она прижалась лицом к стеклу, сплющив нос и щеки. Думаю, Веро сделала это в шутку, но смешно не вышло — на губах не было улыбки, и образ получился гротескный и трагический, словно красота ее вдруг исчезла. Когда Веро отступила от окна и черты восстановились, я заметил оставшийся на стекле след от макияжа.
Последние прибывшие заняли свои места, когда на дорожке появились Марк и Фред. Я поздоровался с женихом за руку, и он тепло улыбнулся, подмигнул, напоминая о ночных приключениях, потом отвернулся и обнял Генри. Они сели в переднем ряду. Я отвел взгляд в сторону и увидел, как отражавшееся в окнах
