Не став углубляться в тему возможного продления президентских полномочий, Владимир Путин сказал, что хочет остаться в памяти народной «строгим, но справедливым».
Тут кто-то из молодых писателей попытался встрять со своим вопросом, но я попросил с крайней степенью тактичности, отпущенной мне природой:
— Может быть, Владимир Владимирович еще как-то прокомментирует мои слова?
— Вы знаете, я с представителями вашей организации никогда не общался, — сказал президент. — Вот с Григорием Алексеевичем Явлинским общался, а с вами нет. Иногда только вижу вас в отдалении, во время всевозможных мероприятий, вы то с цензурными лозунгами стоите, то с нецензурными… И я до сих пор не знаю, что вы хотите. Что вы хотите?
— Мы хотим быть допущенными в поле реальной политики, где по вине и региональных избирательных комиссий, и федерального избиркома умышленно создаются проблемы для любых в той или иной мере оппозиционных организаций, в том числе даже для таких, как СПС, не говоря о более радикальных.
— Нет, это не то все… Что вы конкретно хотите? — подавшись вперед, настаивал президент.
— Владимир Владимирович, на любом заседании самой провинциальной городской Думы могут быть подняты десятки вопросов, а вы хотите… чтобы я вот сейчас…
— Нет, давайте не будем касаться частностей, где там что починить надо и так далее. Что вы хотите в целом?
Что вам нужно? У вас есть реальная возможность донести свои претензии, минуя выборы.
Мне стало понятно, что от ответа мне не уйти, и в течение десяти минут я старательно отвечал на вопросы Президента РФ. Я рассказал о Белоруссии и о том, что нас покидает последняя надежда на возможность союза с этой страной. Я рассказал о том, что вообще наш внешнеполитический курс, в том числе отношения с Грузией и с Украиной, также оставляет желать лучшего. Но не только с ними.
Кроме того, я сказал, что разделяю позицию людей, обеспокоенных ситуацией в Чечне, где до сих пор не отлажена нормальная жизнь и мнимая стабильность держится, что называется, на штыках федералов.
В социальном плане по-прежнему печальны темпы роста достатка российских граждан, и такие понятия, как «бедность» и даже «нищета», до сих пор актуальны, сказал я. Что сказывается не только на демографической ситуации, но и на состоянии общества в целом, в том числе и на культуре, добавил я.
Я сказал, что проблемы помощи молодым родителям и проблемы материнства дико актуальны, и сам я, как отец троих детей, не очень чувствую заинтересованность государства, чтобы у меня эти самые дети рождались, а потом росли здоровыми и образованными людьми.
Я сказал, что «национальные проекты» не стали панацеей для решения самых тяжелых российских проблем. Например, нацпроект в области сельского хозяйства не принес вообще ничего, и сельское хозяйство до сих пор не в состоянии обеспечить стране продовольственную безопасность, а, скажем, нацпроект в сфере жилья привел к тому, что жилье подорожало и стало еще более недоступным большинству граждан России.
Я сказал, что могу говорить еще очень долго, но пришел сюда не за этим.
Пока я говорил, президент записывал в свой блокнотик ключевые слова моего выступления. Выслушав меня, он кивнул головой и затем в течение пятнадцати минут доказал, что союз с Белоруссией невозможен, потому что сам Лукашенко этого не хочет, но хочет лишь зарабатывать за счет России. Что отношения с иными соседями, в том числе с Грузией, — они ровно такие, какие грузинское правительство заслуживает. Что путь, выбранный для стабилизации жизни в Чечне, — единственно возможный.
И наконец, что в области социального обеспечения граждан власть делает все возможное.
— У нас зарплата растет на 10–12 % в год — таких темпов нет ни в одной стране мира, — сказал он.
— Рост расходов бюджета не может быть выше, чем рост экономики, — пояснил Путин. — А у нас рост расходов опережает рост доходов. Мы и так проводим нелиберальную политику.
Все это он говорил, глядя мне в глаза, и, завершив речь, аккуратно вычеркнул из блокнотика все, что записал, когда говорил я.
Я надеюсь, что хотя бы слово «амнистия» осталось невычеркнутым.
Тут, правда, все равно не удержался Денис Гуцко и сказал про опасность национализма и о том, что бритоголовых надо сажать.
Президент в это время ласково смотрел на мою голову, лишенную, как было отмечено выше, волос.
— Сажать, а потом амнистировать? — спросил Путин у Гуцко.
— Да зачем? — усмехнулся Гуцко.
— Вы посоветуйтесь с Прилепиным и придите с консолидированной позицией, — ответил президент.
Через пять или, может быть, семь минут после этого Владимир Путин сказал, что ему пора. Верней, он сказал так: «Как говорили у нас в Питере: „Пора валить!“»
Но чувствовалось, что писатели еще бы пообщались. Желательно на тему литературы, а не политики.
Президент еще раз пожал всем руки, и я сказал ему: «Всего доброго!», постаравшись вложить в последнее слово максимальное количество эмоций.
— Всего хорошего, — ответил он мне.
Когда мы все вышли на улицу, один из писателей пожал мне руку, но несколько иных литераторов сделали вид, словно я пролил на брюки президенту чай или наступил на лапу его собаке, чем поставил их всех в неловкое положение.
Мы неспешно шли по снежку с Германом Садулаевым, и он сказал, обращаясь в никуда:
— Прости меня, мой маленький народ, я сделал всё, что смог.
Я засмеялся и сказал:
— И вы меня простите, мои дальние и близкие. Быть может, я был неправ, но что я могу поделать…
Я все-таки надеюсь, что человек, которому выпало руководить страной в не самые легкие годы, еще проявит себя как добрый и милосердный правитель. Даже по отношению к тем людям, которые, быть может, заблуждались в чем-то.
Еще есть время что-то исправить. Там, в блокноте, было слово «амнистия» и еще два слова: «свободные выборы».
Не выбрасывайте этот блокнот, гражданин подполковник.
Поедем на авто, несогласный?
Однажды летом провел я Марш несогласных. Это было началом.
Уж и не помню, сколько раз за последние пару месяцев меня подвергали административным задержаниям, сажали в камеру, составляли протоколы, налагали штрафы, брали объяснения. Меня находили в кафе, на улице, во дворе возле дома, но чаще всего в поездах. Помню несколько ситуаций: еду из Москвы, в пять утра приходит наряд милиции, включают свет в купе, поднимают меня с полки полуголого… Женщина на нижней полке в ужасе закутывается в простыню, садится, смотрит на меня, пытаясь разгадать: маньяк? убийца? мошенник? Все происходит мрачно и очень серьезно. К нам заглядывают люди со всего вагона, преисполненные трагизма ситуации. На выходе нас встречает усиленный наряд, и, не стесняясь меня, они спрашивают у тех, что работали в вагоне: «Ну, все нормально? Тут весь вокзал переполошили! Справитесь? Что это за тип такой важный?»
