Гайто — они вкуснее, умнее, изящнее вязкого Пруста.
Потом, в 1970-е, был великий Лимонов — и он был жестче и умней, чем Жене и Пазолини.
Почему Европа? У них евроцентризм: они никого, кроме себя, не узнают и не знают, — но мы-то что?
Советская Россия выплеснула железный поток Серафимовича, дала партизанские повести Всеволода Иванова, одарила Хлебниковым и Платоновым… и завершил солдатский поход дядя Саша Проханов — но это уже сейчас. А тогда… тогда был красный конь — русский конь, оседланный русым мальчиком, и однолицые солдаты и предсмертный комиссар Петрова-Водкина.
Плевать на европейских извращенцев и модернистов — у нас потоки железные и крылышкуют золотописьмом птицы диковинные на длинных ногах…
Мовист Валентин Катаев не уступает ни одному модернисту. Что, передернуло? Так вы и не читали, поди…
И песни Гражданской войны будут звучать. В них — звон, медь, пески сыпучие, запах сырого сукна и пота и новые победы…
В самых страшных войнах мировых победили мы. В мире тысяча национальностей, а победили только русские. И воспели свои победы — в былинах, в песнях, в романах. И хорошо воспели.
Пушкарь Юрий Бондарев фанерен ровно настолько, насколько фанерна звезда на могиле неизвестного солдата, затерянного, закопанного, засыпанного в 1943-м под Сталинградом.
На звезду Родина ляжет тяжелым снегом…
И звезда потрескается и опадет. Но мы не забудем ничего.
Родина моя, родинка на моем запястье, где вена бьет. Сентиментальный, дурной, глупый, русский — так говорю.
Над вечным покоем. Есть такое полотно — «Над вечным покоем». Изба, и кресты, и река течет. И поле. Неизменно и неизбывно. Это — мое, все мое. Не продать, не разменять. Наши покосившиеся избы вросли корнями в землю. Каждая зеница ока упадет в тело моей Родины — больше некуда. Мы сотворены для нее.
Каждый русский писатель хоть немного деревенщик, если он — русский. Вся Россия — деревня, и чуть-чуть рассыпано провинциальных городов.
И одинокий Санкт-Петербург. И заселенная нерусскими Москва. И опять — деревни. Как тут не стать деревенщиком, если в избах над вечным покоем в России живет больше людей, чем в трех европейских странах.
Мы затеряны в снегах и счастливы этим.
Чувствую теплоту и задыхаюсь от бесконечного… и тает на губах.
…В лейтенанте, выбритом до синевы… выкрикнувшем… узнаю.
Русь моя, голоса твои меж ребер — эхом. Сердце внутри. Люблю — и бьется. А разлюблю — и…
Время, вперед! Рядом, время! Мы отцы и дети гениальных песен и книг. Мы пришли из России и уйдем в нее.
Если она нас примет.
Наш современник, дай огонька
Приезжая в деревню, читаю подшивки старых журналов. С мазохистским удовольствием — «Огонек» за какой-нибудь 1989 год. С некоторым недоумением — «Наш современник» начала 1990-х.
Публицистические прогнозы и того, и другого издания никакого отношения к реальности не имеют.
В России, которая, как известно, может слинять за три дня, предсказывать умеют только поэты. Верней, и они не умеют, но поэтический словарь позволяет построить речь так, что из нее можно извлечь противоположные смыслы.
Мы говорим: «Будет диктатура». Или говорим: «Будет застой». Или: «В России ничего не изменится». Но потом мы идем по следам своих предсказаний и сами себя немного стесняемся: следы ведут вообще не туда.
Хотя тут я вру. Нисколько не стесняемся, а делаем вид, что ничего подобного мы не говорили, а если и говорили, то имели в виду совсем другое…
И вообще — нас неправильно поняли.
Мне долгое время хотелось собрать авторов того злобного «Огонька», всех его неистовых пророков и спросить: «Ну, вспоминайте быстрее, что именно вы имели в виду, когда говорили, что мы будем жить вот так и еще вот так. Вспоминайте, вспоминайте! А то я сейчас вас ударю ножкой от стула. По ноге. Что? Не смущают меня ваши седины. Я же по ноге».
Потом я остыл, передумал. С тем же успехом можно собирать авторов «Нашего современника», задавать им те же самые вопросы.
А потом, спустя годы, и у меня спросят то же самое. И разве я найду что ответить…
Россия слиняет в три дня, оставив нас наедине со своей милой глупостью. Казалось, что ты смотришь на Россию в упор, не отводя глаз, и даже стараешься немного придерживать ее за грудки — или, быть может, за подол, — а она все равно исчезнет.
Что будет с Россией, где она будет, каким станет новое имя ее — ничего не понятно.
Но что, в конце концов, еще может случиться, если и так уже все есть?
Застой уже есть. Диктатура уже есть. Свобода при этом тоже есть. Мир есть. Война есть.
И ведь что самое интересное: можно в каждом случае заменить плюс минусом — и прогноз погоды останется прежним.
Застоя нет. Диктатуры нет. Свободы при этом тоже нет. Мира нет. Войны нет.
Здесь появляется приятная возможность порассуждать о том, что Россия потеряла очертания. Не культурные, не геополитические, не эстетические, а вообще очертания. Не поймешь, где у нее лицо, как в него смотреть, и туда ли ты смотришь, если хочешь узнать цвет ее глаз, или, быть может, вообще не туда, и здесь тебе ничего не скажут, ничем не подмигнут.
Но и об этом мы не станем говорить, потому что Россию лучше всего видно, когда смотришь мимо нее. Куда-нибудь наискось. Ее очень хорошо понимаешь, когда не говоришь о ней. И все предсказываешь, когда речь ведешь о другом. Ну, почти как в стихах.
Известный исполнитель песен Борис Гребенщиков сказал однажды, что не очень помнит события, происходившие в той стране, где он жил, — самого времени он, по большому счету, не помнит. «Но если меня спросить о музыке, которую мы делали в 1976-м, 1983-м, 1995-м и 2001-м, — примерно так говорил этот человек, — вспоминается всё, что связано с этой музыкой: люди, улицы, города, запахи, разговоры, тысячи мелочей».
Я разглядываю пятьдесят пластинок БГ, стоящих у меня на стеллаже, и очень хорошо понимаю, о чем он ведет речь. Пластинки — реальность.
Думаю, через пятнадцать лет у меня будет еще пятьдесят дисков того же исполнителя.
Они будут называться «Ретранслятор», «Неизвестная музыка графа Льва Николаевича Толстого», «Суфий», «Кардиолог», «Стучаться в двери травы» (live: 50-летие группы «Аквариум»), «Флейта земли», «Индустрия», «Восьмиречье» (на стихи Анатолия Гуницкого). Кроме того, будет записана пластинка мантр с непонятным названием; пластинка с названием, заимствованным из компьютерного сленга; пластинка со словом «русский» на титуле (самые простые варианты — «Русский лес», «Русский земледелец», «Русская симфония» не отметаются) и множество других.
Тем временем в журнале «Огонек» сменятся еще три главных редактора; редактором журнала «Наш современник» станет Сергей Куняев, а его отец Станислав Юрьевич всецело отдастся рыбалке.
Тиражи «толстых» журналов упадут до пятисот экземпляров, но потом снова начнут расти. До
