Лотерея

А вот мне было совсем невесело, меня это обижало; меня ставили на уровень собачки, которая научилась приносить палку, или ребенка, который научился застегивать пуговицы. Позднее, поостынув, я все понял и во всем разобрался. Способность забывать — вернее, способность вспоминать лишь выборочно — есть необходимейшее свойство нормальной человеческой памяти. Пока я жадно учился, накапливая факты, запоминая их все подряд, я был аномален. Забыв, я показал свое несовершенство, а значит, и свою нормальность. Вспомнив все тревоги последних дней, я осознал, что моя способность к обучению удовлетворена еще не полностью.

После еды мы вернулись в коттедж, и Ларин тут же стала собирать свои бумаги.

— Питер, — сказала она, — я буду рекомендовать вас к выписке. Возможно, уже на конец недели.

Я смотрел, как она складывает бумаги аккуратной стопкой и прячет их в папку. Машинописные листы она положила отдельно, прямо в свою сумочку.

— Я забегу к вам утром, — повернулась она к Сери. — Поговори с Питером, думаю, теперь уже можно сказать ему правду об этой болезни.

Женщины обменялись понимающими улыбками, и я снова ощутил раздражение. Было невыносимо осознавать, что они знают обо мне куда больше, чем я сам.

— Ну и что же я должен про это думать? — спросил я Сери, как только за Ларин закрылась дверь.

— Успокойся, Питер. Все очень просто.

— Вы все время что-то от меня скрывали. — Я хотел бы, но не мог добавить, что все время подмечал противоречия. — Почему нельзя было прямо сказать мне всю правду?

— Потому что правда никогда не бывает такой уж простой.

Прежде чем я смог что-нибудь на это возразить, она вкратце мне все рассказала: я выиграл в Лотерею, клиника изменила меня таким образом, что теперь я буду жить вечно.

Я принял эту информацию, не задавая никаких вопросов; у меня не было основания в ней сомневаться, как не было и способа ее проверить, и вообще она имела лишь косвенное отношение к главному, что меня интересовало. Сери глаголила, словно раскрывала мне великую тайну, и я законно ожидал, что сейчас она скажет нечто такое, что объяснит ее противоречия, но не тут-то было.

Что касается моего внутреннего мира, я не узнал ровно ничего.

Не рассказывая всего этого прежде, Сери и Ларин мне фактически лгали. Так откуда же мне знать, сколько еще подобных умолчаний было в том, что они мне рассказывали?

— Сери, — начал я, — ты должна сказать мне правду.

— Я уже так и сделала.

— И тебе нечего добавить?

— А что бы ты хотел, чтобы я добавила?

— Кой черт, да я-то откуда это знаю?!

— Успокойся, не надо так кричать.

— А разве это не то же, что и рассеянность? Если я способен взбеситься, разве это не делает меня не совсем идеальным? Если да, то я постараюсь орать почаще.

— Питер, ты же стал теперь бессмертным. Разве это для тебя не важно?

— Да в общем-то нет, не особенно.

— Это значит, что я однажды умру, а ты — никогда. Что почти каждый, кого ты знаешь, умрет прежде тебя. А ты будешь жить вечно.

— А мне-то казалось, мы согласились на том, что я не совсем идеален.

— Сейчас ты ведешь себя попросту глупо!

Она резко поднялась и вышла на веранду; сперва я слышал ее нервные шаги по дощатому полу, а потом она села в кресло и затихла.

Думаю, что, как бы мне это ни претило, психологически я все еще оставался на уровне ребенка, потому что не был способен сдержать свой гнев. Быстро поняв это, полный раскаяния, я вышел и обнял ее сзади за плечи. Сери сидела, закаменев от обиды, а потом расслабилась и прижалась щекой к моему плечу. Мы оба молчали. Я слушал, как жужжат какие-то насекомые, и смотрел на отблески далекого ночного моря.

— Прости, пожалуйста, — сказал я, когда ее дыхание совсем успокоилось. — Я тебя очень люблю и не имел ни права, ни оснований на тебя злиться.

— Не надо больше об этом.

— Но мне же нужно тебе объяснить. Я не могу быть ничем, кроме того, что делаете из меня вы с Ларин. У меня нет ни малейшего представления, кто я такой и откуда я взялся. Если есть нечто такое, чего вы мне не показали, о чем не рассказали и не дали прочитать, этим я никак не стану.

— Но почему это так тебя взбесило?

— Потому что мне страшно. Если вы скажете мне что-нибудь неверное, я не смогу ни заметить этого, ни исправить. Если вы о чем-нибудь умолчите, я не буду знать о пробеле и не смогу его заполнить.

Сери отодвинулась и взглянула прямо на меня. Ее лицо было залито мягким светом. Она выглядела очень устало.

— Питер, все как раз наоборот.

— Наоборот чему?

— Тому, что мы что-то от тебя скрываем. Мы делаем все возможное, чтобы быть с тобой честными, но это почти невозможно.

— Почему?

— Ну вот как было только что… Я рассказала тебе, что клиника сделала тебя бессмертным. Ты едва обратил на это внимание.

— Это для меня пустые слова. Я не чувствую себя бессмертным. Так или иначе, что вы мне скажете про меня, тому я и вынужден верить.

— Ну так поверь мне в этом отношении. Я была с тобой, прежде чем ты лег в клинику, и мы обсуждали, что будет потом, после операции, что будет сейчас. Ну как мне убедить тебя, что так все и было? Ты не хотел принимать курс атаназии, потому что боялся утратить свою личность.

И тут я словно увидел себя перед тем, как все это случилось: испуганного тем, что может случиться, испуганного вот этим, что сейчас происходит. Подобно моим бредовым видениям, эта картина поразительно согласовалась со всем остальным, мне известным. Так сколько же от него, от меня, во мне осталось?

— Так что же, — спросил я, — и каждый через это проходит?

— Да, каждый. Курс атаназии неизбежно приводит к амнезии, и всем пациентам приходится проходить потом реабилитацию. Это как раз то, чем занимается здесь Ларин, но твой случай поставил перед ней особые проблемы. Прежде чем лечь сюда, ты написал нечто вроде отчета о своей жизни. Я не знаю, ни зачем он писался, ни когда, но ты настоял, чтобы мы использовали его в качестве основы для восстановления твоей личности. Все решалось впопыхах, времени почти не было. Ночью перед операцией я прочитала твою рукопись и обнаружила, что это совсем не автобиография! Я даже не знаю, как бы следовало ее назвать. Пожалуй, что романом.

— Романом? И ты говоришь, это я его написал?

— Это не я говорю, это ты так сказал. Ты сказал, что эта рукопись — единственное место, где сказана о тебе вся правда, что ты полностью ею определен.

— А эта рукопись, — догадался я, — она напечатана на машинке?

— Да. Понимаешь, как правило, Ларин использует…

— Ларин ежеутренне приносит сюда некую пачку машинописи. Это что, та самая?

— Да.

— Ну а мне-то почему вы ее не даете?

Нечто написанное мною до болезни, послание самому себе. Я должен был увидеть эту рукопись!

— Она тебя только запутает. Это нечто далекое от реальной жизни, чистейшей воды фантазия.

— Но если уж я ее написал, наверное, смогу и понять!

— Успокойся, Питер. — Сери на несколько секунд отвернулась, а потом взяла меня за руку. Ее ладонь была чуть влажной. Затем она сказала: — Эта рукопись сама по себе не имеет смысла. Но она давала нам