ценности, необходимые человечеству и, в общем-то, мало меняющиеся в обозримом отрезке времени. — По лицу Меньшенина пробежала быстрая, летучая улыбка. — Что, Вадим, — продолжал он, — вы сегодня мрачно настроены? С монографией не ладится?
Одинцов, не рассчитывающий на такое внимание, натянуто улыбнулся и сказал:
— Нет, нет, монография меня не беспокоит, материал вот никак не организуется, слишком много… обычный процесс…
В кабинет заглянула Степановна, спросила, не хотят ли мужчины чаю или кофе, тут же порекомендовала Меньшенину выпить горячего молока, с чем он незамедлительно и согласился, и они опять остались одни; Одинцов слегка прокашлялся.
«Сейчас он скажет о главном, о том, что носит в себе давно, — решил Меньшенин. — Надо как-то помочь ему окончательно освоиться в новых обстоятельствах».
Сгорая от любопытства, о чем могут говорить целый вечер два таких разных человека, как ее хозяин со своим зятем, Степановна, всем своим видом выражая неудовольствие, хотя сама она и вызвалась на это дело, принесла кофе и стакан молока; она все подозревала, что Одинцов как-нибудь потихоньку обижает зятя (почему-то она взяла себе в голову, что Меньшенин безответный и беспомощный человек), и она добросовестно старалась ничего из происходящего в доме не упустить. Поставив кофейник, чашки и вазочку с сахаром, она явно не торопилась уходить, хотя Одинцов уже дважды строго взглянул на нее.
— У нас серьезный разговор, — заметил наконец он, и Степановна, одарив его холодным и даже высокомерным кивком, удалилась, всей своей округлой спиной и даже затылком выражая незаслуженную обиду и недоумение; сдерживая усмешку, Меньшенин разлил кофе по чашкам.
— Очень редкий тип женщины наша домоправительница, — сказал Одинцов, растягивая губы в скупой улыбке. — Ну, да Бог с ней… Она меня всегда почему-то недолюбливала, в ее домашней стратегии противовесом мне сначала была Вера, затем сестра, а вот теперь она перенесла свою привязанность на вас. Нелегкое испытание, смотрите.
— Ничего, — бодро отозвался Меньшенин, — выдержим…
— Я хотел спросить у вас, Алексей, кое о чем. — Одинцов придвинул к себе чашку с кофе, помедлил. — По поводу ваших новых идей и планов научной работы до меня доходят очень противоречивые слухи. Не могли бы вы сами познакомить меня… хотя бы с основными положениями… А то как-то даже неудобно, меня спрашивают, а я ничего не могу сказать. Кроме того, вы член ученого совета…
— Я и сам пока еще мало что могу понять, — прихлебывая кофе, ответил Меньшенин, вскидывая глаза на шурина, ощутившего в этот момент нечто вроде неожиданной слабости и даже легкого головокружения.
«Прежде всего имеем поклониться Триглаву, — начал как-то чуть- чуть нараспев Меньшенин с легкой усмешкой, но глаза у него разгорались и становились глубже и пронзительнее, — а потому поем ему вечную славу, хвалим Сварога, деда божия… Зачинателю всех родов; он вечный родник, что течет во времени из своего истока, который никогда и зимой не замерзает. Пьющие ту живую воду, „живихомся“… Пока не попадем до его райских лугов.
И богу Перуну, громовержцу, богу битвы и борения… который не перестает вращать коло (круг) жизни в Яви и который ведет нас стезей правды до брани и до великой тризны о всех павших, что идут к жизни вечной до полка Перунова…
И богу Свентовиду славу поем, он ведь бог Нави и Яви, а потому поем песни, так как он есть свет, через который мы видим мир и существует Явь. Он нас уберегает от Нави, ему хвалу поем, пляшем и взываем, богу нашему, который землю, солнце и звезды вершит… отречемся от злых деяний наших и течем к добру… ибо это великая тайна, Сварог — Перун есть, и Свентовид. Те два естества отрождены от Сварога и оба Белобог и Чернобог борются, Сварог же — держит, чтобы Свентовиду не быть поверженному… и тут ждет отрок, отверзающий те ворота, и вводящий в него, — то прекрасный Ирий (рай), и там река течет, которая отделяет Сварога от Яви, а Числобог учитывает дни наши, говорит богу свои числа, быть ли дню Сварогову или же быть ночи… Слава богу Перуну огнекудру, который стреляет на врагов и верного ведет по стезе, он есть честь и суд винам, так как Золоторун милостив и праведен есть». — Меньшенин замолчал, лицо у него стало еще строже, и он, скрывая волнение, небрежно допил остывший кофе и спросил:
— Вижу, я вас несколько озадачил?
— Честно признаться, я никогда не встречал подобного текста, — с легкой завистью к молодости и увлеченности зятя, подтвердил Одинцов. — Откуда?
— В том и корень! Трудно объяснить, еще труднее поверить. — Легким рывком освободившись от обволакивающего уюта низкого удобного кресла, Меньшенин прошелся по кабинету. — Да, труднее всего поверить… По утверждению моего знакомого, текст из древней языческой славянской книги. — Остановившись и представляя собеседнику возможность вдуматься и глубже осознать важность услышанного, он опять, посмотрел с легкой выжидающей усмешкой, но Одинцов, хотя все сразу понял, недоверчиво оттопырил нижнюю губу, что у него всегда указывало на интенсивную работу мысли.
— Что же, новый, досель никому не известный источник? — спросил он, глядя прямо в глаза зятю с поощрительной недоверчивостью.
— Разве главное в этом? Источник! Источник! — не стал томить его Меньшенин, с неприятной чуткостью отмечая начало нового противоборства. — Пусть даже подобного фантастического источника пока — заметьте себе! — пока и не найдено… Что с того? Неизвестность-то остается!
Улыбка погасла на лице Одинцова.
— Опять вас, Алексей, к пропасти влечет, — поморщился он, не скрывая недовольства и раздражения. — Характер у вас! Вы же знаете мою любознательность… Что же это все-таки за источник, и что он дает нового в сравнении с тем, что уже есть?
— Очень многое… Хотя бы прибавляет к истории славянства еще три-четыре тысячи лет, дает возможность восстановить историю именно племени русов, по крайней мере, с середины первого тысячелетия до нашей эры, дает им письменность намного раньше Кирилла и Мефодия и дает возможность проследить истоки знаменитого «Слова»…
— Блаженны страждущие! — почти театрально воскликнул Одинцов. — Ну, простите великодушно, это может быть всего лишь умной мистификацией!
— Все может быть, — спокойно согласился зять. — Мир полон случайностей. Даже и в этом я вижу глубокую закономерность. Неужели вы всерьез думаете, что «Слово», исполненное величайшего трагизма и поэтики, появилось на пустом месте? Под его вдохновенными строками — тайна, ощущается глубочайший культурный слой, нам неведомый, языческая эпоха в жизни славянства… Кстати, «Влесова книга» и посвящена истории народа русов. Чувствуете, Вадим, именно русов! Полторы тысячи лет до «Слова», до Олега, до варягов, а?. Государственные славянские образования наряду с Римом, с Грецией, с Византией — на месте нынешней, так называемой, просвещенной Европы, — ее будущие сверхчеловеки еще только рычали друг на друга, стоя на четвереньках!
— Ну, ну, ну, — попытался охладить его Одинцов. — Где, у кого находится книга? Кто установил ее подлинность?
— Не так скоро, Вадим, не так скоро, дорогой шурин. — Одинцов при этом неожиданном обращении коротко и быстро взглянул. — К подобному надобно привыкнуть, наедине с собою привыкнуть, это ведь больше чуда — неизвестная цивилизация в полторы тысячи лет! Да еще свое, славянское, — народ русов! Как, Вадим? Но и это еще не все…
— Я ведь стреляный воробей, ох, какой стреляный, — доверительно понизил голос Одинцов. — Что же, я в обморок стану падать? Мало ли каких подделок и сенсаций не бывает? — Он оттопырил нижнюю губу и почему-то стал сразу похож на добродушного глуховатого моржа. — Прости меня Бог, года два назад тоже разразилась сенсация, раскопали глиняные пластинки под Калугой, а на них неизвестные письмена, — такое поднялось! Нумеровать стали, расшифровывать, некоторые, вроде вас, Алексей, восторженные юноши, начали предрекать и даже открывать новую цивилизацию. Глина оказалась изъеденной какими-то насекомыми или бактериями, любителями симметрии. И потом, Алексей, зачем же так далеко? Как же, каждый свою Трою хочет раскопать, но ведь от любой Трои, если она была, остаются следы в языке, в летописях, в легендах, наконец, в земле. А от вашей славянской Трои еще ни одного самого глухого отзвука не пробилось…
— Ничего загадочного, прислушиваться не хотели, вот и не услышали, — тотчас возразил Меньшенин. — Все та же подлая западная теория о славянской, тем более русской неполноценности… Разговаривать с глухими бесполезно, а открывать прошлое иногда важнее бездумного бега в будущее, как у нас сейчас все марксисты предпочитают. У меня ведь никакой задней мысли, вы-то, Вадим, обязаны прозреть — праславянской письменности семь тысячелетий, по существу именно она и породила все остальные главные письменности в мире, в том числе и египетскую, и шумерскую.
— Помилуй Бог, Алексей, до этого еще и наш академик Рыбаков не додумался, не докопался! — воскликнул Одинцов, внимательно и с видимым напряжением выслушав все до конца. — Я тоже жизнь посвятил отечественной истории, с норманнизмом чуть шею себе не сломал… да вы хоть знакомы с моей работой о Петре Великом? Как я еще жив остался после этого, сам не понимаю… Молчите?
— Ну, ну, — проронил Меньшенин, равнодушно и рассеянно улыбнувшись при последних словах шурина, — он скорее всего и не слышал их; он жил сейчас в ином, напряженном и горячем мире своего воображения, и ему, в общем-то, было безразлично, что подумает шурин. Он лишь мимолетно подосадовал на свою несдержанность, — нельзя раскрывать свое самое сокровенное ни перед кем, такова его участь даже перед
