голая стою и тебя дурака в семь утра слушать должна?!» Она была уверена, что звонит Слава.
Ну так вот, привезла я Ростроповичу талоны, и он очень обрадовался. «Как хорошо быть на одном листе с Рихтером. А то до этого я был с одной виолончелисткой, так она первая получала талоны и все тратила на себя!» Ростропович был очень непосредственный человек.
Как-то он поехал на гастроли, по-моему, в Свердловск. А тогда было трудное время, и он не смог найти манишки. В итоге надел под фрак вырезанную из простыни материю. Ботинок своего размера тоже найти не смог и обул на два размера меньше. И вот практически на цыпочках вышел на сцену и начал играть. Во время выступления материя из-под фрака вылезла и стала топорщиться, словно крылья. Зал принялся переговариваться. А потом один мужчина не выдержал, подошел к сцене и сказал Славе: «Уходи!» И он ушел — со своими крыльями, на цыпочках, волоча за собой виолончель, как дети волочат на веревочке игрушечную машину.
Мы были дружны. А потом он женился на Галине Вишневской, довольно властной женщине. И наше общение со Славой сошло на нет.
В 1973 году в Большом зале консерватории Рихтер, Ойстрах и Ростропович должны были играть Тройной концерт Бетховена. Власти Ростроповичу выходить на сцену Большого зала не позволили. И заменили его другим музыкантом. В ответ Светик отказался играть. И в итоге концерт Бетховена сыграл все-таки Ростропович.
С Рихтером мы были очень близки до его последнего дня.
У меня было к нему большое чувство, которое началось с дружбы. А когда встал вопрос о его аресте, я поняла, что Светик для меня больше, чем просто друг…
4 ноября 1941 года арестовали Генриха Густавовича Нейгауза, он же был немцем. Его обвинили в том, что он отказывается эвакуироваться из Москвы. А он не мог оставить Милицу, которая не хотела уезжать из столицы из-за старой матери. Та бы просто не перенесла дорогу.
Бабушка Варвара умерла год спустя, в 1942 году…
Потом из ссылки Нейгауза освободят благодаря усилиям его учеников Гилельса и Зака. И позволят из Свердловска вернуться в Москву…
Через несколько дней после его ареста пришли и за Святославом. Он находился в ванной, когда в квартиру заявился энкавэдэшник и объявил: «Лихтеру с вещами необходимо явиться туда-то».
Милка, дочь Генриха Густавовича, была еще девчонкой. Она и встретила чекиста. Выслушала его и крикнула: «Свет, это к тебе». Рихтер вытянул руку из ванной комнаты, взял повестку, прочел ее и выходить отказался: «Это Лихтеру. А я Рихтер и никуда не пойду».
Так посыльный ни с чем и ушел. Но мы поняли, что на этом дело не закончится и Светику надо уезжать. А поскольку стараниями все того же НКВД в нашей квартире на улице Фурманова переулке освободилась одна комната — были арестованы мои дядя, тетя и двоюродный брат, то Рихтер уже через день перебрался к нам и прожил в этой комнате всю войну.
Его хотели арестовать из-за национальности, он же тоже был немцем. Ему из-за этого и первое место на конкурсе имени Чайковского не дадут, он его разделит с другим пианистом.
Хотя когда уже после войны ему, знаменитому на весь мир пианисту, говорили в Германии: «Вам, наверное, приятно видеть на вашей Родине великую реку Рейн», он отвечал: «Моя родина — Житомир, и Рейна там нет».
У Светика было ощущение, что с ним ничего не случится. Как будто он был в дружбе со всеми элементами природы.
И даже страшные эпизоды его жизни, которые сокрушили веру в самого любимого человека — в мать, и смерть отца не смогли погасить в нем внутренний свет.
Но я думаю об этом не надо…
Или если уж вспоминать, то обо всем?
К сожалению, я довольно точно знаю, как все было.
В 1937 году Слава приехал из Одессы в Москву поступать в консерваторию к Генриху Нейгаузу. Хотя Светик нигде не учился (только дома отец занимался с ним), Нейгауз сказал: «Это ученик, которого я ждал всю жизнь». Потом Генрих Густавович в одном из писем напишет: «Рихтер — гениальный человек. Добрый, самоотверженный, деликатный и способный чувствовать боль и сострадание».
И Слава начал учиться в консерватории. Поначалу жил у друзей, а потом его прописали у Нейгауза, и он перебрался туда.
Родители его остались в Одессе.
Отец был на 20 лет старше матери. Слава рассказывал, что тот был замечательным музыкантом, играл на органе и даже сам что-то сочинял. Преподавал в консерватории и играл в кирхе.
Мать его была русской — Анна Павловна Москалева. Очень красивая женщина каренинского типа — полноватая, с грациозными движениями. Была абсолютно рыжей. Когда ее спрашивали, чем она красит волосы, Анна Павловна подзывала Славу, и он выбегал «красненький, как апельсинчик».
Если отец был от него, может быть, несколько далек, то мать была для Славы всем. Она очень хорошо готовила и замечательно шила. Семья в основном и жила на деньги, которые своим мастерством зарабатывала Анна Павловна. Утром она шила, днем убиралась и готовила, а вечером снимала халат, надевала платье, причесывалась и принимала гостей.
Среди друзей дома был некий Сергей Дмитриевич Кондратьев. Это был человек, внешне очень похожий на Ленина. Инвалид, который мог передвигаться только по квартире. Обеды ему приносила Анна Павловна. Кондратьев был музыкантом-теоретиком и занимался с Рихтером. Слава рассказывал, что этого человека, давшего ему очень много в смысле теории музыки, он не выносил.
Славу раздражала его слащавость. Кондратьев, например, писал Свете в Москву: «Дорогой Славонька! Сейчас у нас зимушка-зима, морозушко постукивает своей ледяной палочкой. Уж до чего хороша русская зимушка, разве сравнишь ее с заморской!»
23 июня 1941 года Слава должен был лететь в Одессу. Из-за того, что началась война, все рейсы были отменены. Но несколько писем от матери Светик получить успел. Анна Павловна писала, что у папы все нормально, а она ходит к Сергею Дмитриевичу и думает перевезти его к ним, так как передвигаться по Одессе с каждым днем становится все сложнее. Светик восхищался мамой: «Она по 20 км проходит, чтобы ухаживать за больным».
Потом Одессу захватили немцы, и переписка прекратилась.
Все это время Светик рассказывал о маме, мечтал, как она приедет к нему в гости. Когда мы готовили картофельные очистки — другой еды не было, — он говорил: «Вкусно получается. Но мама приедет и научит вас готовить еще вкуснее».
Хотя время было голодное, когда Светик возвращался с выступлений на фронте, то каждый раз привозил консервы, и мы устраивали настоящие пиршества. Соседи удивлялись тому, что у нас происходит: раздаются крики «Бей! Режь!» А это Светик кричал: «Пей! Ешь!»
Мало того, Светик как-то воскликнул: «Как скучно мы живем!» — и предложил устроить домашний спектакль.
Мы разыграли с ним сцену из «Войны и мира», в которой Пьер Безухов узнает, что Элен ему неверна и в гневе бросает в нее чем-то тяжелым. Я играла Элен. После представления Светик похвалил меня: «Как здорово у тебя получилось! Ты так естественно пригнулась». А что мне оставалось делать, когда у меня над головой просвистела огромная партитура Вагнера!
Потом Светик стал раздумывать, как обыграть «Времена года» Чайковского. Выбрав «Подснежник», попросил дать ему белую простыню. А когда ему отказали — война же, не до стирок — и дали уже пожелтевшую, он не расстроился: «Ну и ладно, пусть будет как будто мартовский снег».
Мы каждый день ждали, что его могут арестовать и до пяти утра не ложились спать и читали. Ведь узнать его новый адрес НКВД не составило бы никакого труда. Но, наверное, им было не до этого или просто лень. А мы за это время успели столько прочесть — и Шекспира, и Ибсена, и Мольера.
Все эти годы Светик жил надеждой встречи с родителями.
Мама была для него всем. «Я только скажу, а мама уже смеется. Я только подумаю, а мама уже
